— В каждой передаче одинаковый скрип через одинаковые промежутки времени. Похоже на автомат, — настаивала радистка.
Неводов хлопнул дверью землянки и побежал на аэродром. Генерала и подполковника Лаврова он нашел около СКП. Оба с тревогой поглядывали в небо.
— Товарищ генерал!
Смирнов отмахнулся и сделал несколько шагов в сторону. На аэродром приземлялись штурмовики. Их оказалось только пять. Пять закопченных, с многочисленными пробоинами самолетов. Последним плюхнулся на край аэродрома Тугов. Его вытащили из кабины еле дышащим, с простреленной грудью. Видно было, что только огромным напряжением золи он удерживал сознание, в глазах отражались боль и удивление. Шейкин стоял рядом с непокрытой головой. Подполковник Лавров помог уложить раненого на носилки и снял с него штурманскую сумку.
К генералу подбежал один из пилотов:
— Задание выполнено! Мост взорван… Ведущий погиб.
— Отдыхайте.
— Кто шел на мост замыкающим? — спросил Неводов пилота.
— Лейтенант Шейкин.
Шейкин нехотя повернулся к подошедшему капитану и вяло ответил на приветствие. Долго не мог понять вопроса, потом тихо сказал:
— Что я видел?… Я видел, как с обоих берегов нас молотили даже из стрелкового оружия… Ракеты?… Может, и видел, не знаю. Зато видел, как эскадрилью просеивали через багровое сито и как нырнул комэска!..
8. Исповедь в Тофаларии
Лейтенант Гобовда мучился в Нижнеудинске, старинном сибирском городе, расположенном на железнодорожной магистрали между Красноярском и Иркутском. Отсюда до Алыгджера, центра Тофаларии, можно было добраться только самолетом. Местные чекисты любезно предложили лейтенанту «У-2», но шли уже вторые сутки, как самолет стоял на маленьком аэродроме, скучал вместе с Гобовдой пилот, опытный молчаливый авиатор, а Саянский хребет, через который надо было проскочить, оделся в густые мокрые облака и не открывал воздушной дороги.
Двадцать три года прожил на свете лейтенант Гобовда, в школе по географии имел пятерку, а о Тофаларии услышал впервые.
Искал он в Петровском лесхозе Корня — но нашел. Но человек с такой кличкой жил там несколько лет назад, работал лесником, все знали его под фамилией Слюняев. От сторожа лесхоза Гобовда многое разузнал про лесника. Собрал он кое-какие сведения о Слюняеве и у местных органов власти. И вот что потом рассказал полковнику.
Корней Слюняев — старый заслуженный партизан, в дальнейшем боец отрядов Блюхера. По рождению сибиряк. Происходит из бедной крестьянской семьи. Имел сына и жену, тоже партизанку, ее порубили казаки Унгерна. Сына Слюняев отправил к родственникам в Московскую область. А в начале тридцатых годов, как знаток леса, дал согласие на переезд в Поволжье, где создавались ОЛХЗ — опытные станции лесного хозяйства. Жил один, замкнуто, хотя характеризуется знавшими его людьми добрым, отзывчивым человеком. Сын регулярно писал ему, приезжал в 1934 году, но ненадолго. Перед войной Слюняев расторгнул договор с лесхозом и уехал в Сибирь «помирать под своей пихтой» — так он сказал сторожу лесхоза. Адреса не оставил, писем не присылал. Сторож сочувственно отнесся к отъезду товарища — «Слюняева сильно тревожила застарелая язва желудка, и был он совсем плох».
Гобовда сделал вывод, что если Слюняев еще и жив, то искать его нет никакого смысла: старый заслуженный партизан вряд ли может оказаться пособником врага. Полковник Стариков не согласился с ним и предложил послать запросы о сыне. Ответы получили неожиданные:
«Слюняев Василий Корпеевич, рождения 1913–1914 годов, в Московской области никогда прописан не был».
«Место жительства Корнея Федоровича Слюняева: Тофалария (Иркутская область, Нижнеудинский район, Алыгджер). Свободный охотник».
Вот как лейтенант Гобовда впервые услышал о Тофаларии. За время своего вынужденного безделья в Нижнеудинске кое-что узнал о ней.
Издавна жил среди Саянских хребтов народ по прозванию «карагасы», что означает «черные гуси». Их юрты гнездились в глубине тайги, где-то в верховьях рек Уды и Бирюсы. Занимались карагасы оленеводством и охотой. Маленькие, грязные, они иногда спускались с предгорья, меняли в факториях пушнину на порох, дробь, соль и водку. Называли себя тофами. Кочевали тофы в дальних горах, в стороне от всех цивилизаций. Но вот на Бирюсе и других реках нашли золото. Повалили в этот край на поиски счастья промышленники, купцы, лабазники. Скрытые дремучей тайгой, опутанные обманом шаманов и русских купцов, невежественные и дикие, тофы мерзли в горах, голодали, болели трахомой, хирели и вымирали. И вымерли бы, если бы не Октябрьская революция. Она принесла новую правду, а вместе с ней новые законы, промыслово-охотничьи артели, теплые дома и школы. Тофов осталось немного — человек пятьсот. Поселки Алыгджер, Верхний Гутар и Нерхе — вот и вся сегодняшняя Тофалария.
На третий день погода прояснилась. Можно было лететь. Растворился в дымке опостылевший Нижнеудинск, блестками замигала заболоченная тайга предгорий, вздыбились залесенные хребты и гольцы Восточных Саян. Старый летчик ввел самолет в широкое ущелье, проскочил его, и взору лейтенанта открылась зеленая долина. Под крыльями — Алыгджер, поселок домов на семьдесят; двумя ровными рядками стоят добротные рубленые избы и кое-где юрты.
В поселковом Совете Гобовда узнал о Корнее Слюняеве. Старик уже месяц пропадал на одной из дальних заимок, выполнял охотничий план промартели. Последние две недели не подавал о себе вестей.
Дали лейтенанту проводника и вьючных оленей.
Отправились на заимку с рассветом. В первый день прошли километров двадцать… Остановились перед закатом солнца. Проводник развьючил оленей, нарубил длинных жердей, составил из них каркас и обернул его брезентом, лишь у самой вершины оставил отверстие. Вскоре из него повалил дым костра.
Поев печенной на костре кабаргатины, запив ее крепким чаем, разморенный, уставший Гобовда растянулся на подстилке из хвойных лап и сразу уснул.
Разбудил его цокот белки. Лейтенант выполз из юрты и увидел пушистого зверька на ветке ближайшего кедра. Вершина высокого лесного красавца сияла в лучах солнца, лучи пронизывали густую хвою, рассыпались золотой пылью, создавая желтый трепетный нимб. Гобовда ударил жердью по стволу, и любопытная белка спряталась в густой кроне.
До заимки шли еще день. Последние таежные версты лейтенант еле волочил ноги. Увидев, что спутник выбился из сил, проводник, пожилой тоф, снял поклажу с оленя, перегрузил на другого, а Гобовде предложил сесть верхом. Так добрались до большой поляны, захламленной сушняком, посреди которой за кривым частоколом присела, чуть ли не свалилась набок старая, почерневшая изба.
До двери Гобовда шел враскорячку, мысленно проклиная и Слюняева, и свое начальство, а особенно мосластую спину оленя, о которую до крови растер ноги.
Проводник увидел, что нет собаки, и на ломаном русско-бурятском языке сказал:
— Лай собаки тревожит ухо хозяина!
Войдя в избу, они увидели старика. Он лежал у подслеповатого окошка на дурно пахнувшей медвежьей шкуре, накрытый до подбородка теплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. Его совершенно лысая желтая голова покоилась на охотничьей сумке. Брови, усы и всклокоченная борода сбились в шерстяной комок, из которого высовывался белый заострившийся нос да черными льдинками блестели широко открытые глаза. Старик смотрел на пришельцев настороженно и особенно внимательно — на лейтенанта, одетого в военную форму с погонами на плечах. Наверное, старик не видел погон со времен гражданской войны.
Гобовда поздоровался. Проводник быстро говорил что-то на своем языке, и Слюняев отвечал ему. Так продолжалось с минуту. Проводник сокрушенно покачал головой и повернулся к лейтенанту: