Сюда же, на перемычку, в темпе чемпионов поднялись ленинградцы Кораблин с Беляевым.
— Почему в кедах? Не турпоход, не бег трусцой по Летнему саду, — не столь рассердился, сколь подивился Кавуненко.
— Для скорости. Ни грамму чтоб лишка. Ни ботинок не обули, ни рюкзаков не взяли. Используй где нужно. Готовые на все. Рвануть за харчами — есть такое дело, рвануть!
— В этом случае умолкаю.
Кораблин с тем же безотказным работягой Беляевым подбросили снизу рюкзак консервов. “Братская могила”, — разочарованно поднял банку Шатаев. Увы, это так! Под этикеткой “Консервы куриные” Невинномысский птицекомбинат поставляет хорошо вываренные… кости.
Слышите ли вы это, начальнички и завхозы домбайских альплагерей?..
Маленький Онищенко затянул лямки спасательного рюкзака, лицом к затылку Славы приторочили Бориса Романова. Осторожно раскручивают лебедку. Упершись в стену расставленными циркулем ногами, пошел первым Онищенко. Кавуненко, перевесившись над краем, отсчитывает метры. Только бы хватило троса. Не зависли бы. Нет, тютелька в тютельку, даже с запасцем.
И нельзя спешить. А надо. И пора бы подкинуть в организм больших калорий в смысле икорки, шоколада, ветчинки. Да нельзя! На весь высококалорийный харч пришлось наложить табу: только пострадавшим! И со всех сторон нахально слепят снежинки, а на самой стене ни снежинки, значит, и воды ни капли. Спасибо все тому же худышке Эрику. Пока перебазируют ребят на следующее “плечо” подвесной дороги, он встал и выстаивал на каком-то приступчике, стоял и по капельке набирал сочившуюся из расщелины воду. Терпелив же ты, Эрик! Наполнил-таки флягу. “Первую — лежачим”. И снова встал у расщелины. “Эту можно и спасателям”. Нацедил по крышечке от фляги. А что значит такой вот наперсток для твоей пересохшей глотки: в горах пьешь взахлеб, и с потом сколько влаги теряешь, и детериорация — обезвоживание организма опять же.
Так создаются горы.
Эрик накачивает примус. Из ложки осетровой икры сочинил супец. “Ничего более противного не едал за всю свою жизнь, — честно признался Кавуненко, — даже хорошо, что так мало”.
И снова демонтируй пройденный участок, снимай трос, прокладывай дальше. Устал. Иногда кажется, что нет ничего от тебя и ты глядишь на себя на самого откуда-то со стороны. Прислонишься лбом к холоду камня, не давай закрыться глазам (заснешь ведь) и давай снова двигай, мужик! И заняты по горло: крюки — забивка — перевеска — троса — лягушки. Заняты, а горы напоминают, где ты и что ты такое перед ними. На твоих глазах созидался мир. Была гора — и нет горы. Срезало целый отрог. На место гребня — свежий скол цвета ветчины.
Последний метр стены.
И последним, подобно покидающему корабль капитану, Кавуненко. Из лазающего становишься ходящим. Вот и ты, земля: жирная, устойчивая, надежная, лоснишься от пота, разве и ты с нами работала? Мы работали. Мы и землетрясение.
“Землетрясение” — слово относительно молодое. Летописец давнего века выводил гусиным пером: “И бысть в лето Трус (землетрясение) велик”. Нынешний словарь Сергея Ивановича Ожегова дает иную этимологию: “Трус — человек, легко поддающийся чувству страха”. Но в Домбае, как мы уже узнали, бысть “трус велик”, и не бысть ни единого труса.
Товарищ неизвестный мой
С корой сожженных губ
Придет на кручи, как домой. Сжимая ледоруб.
Николай Тихонов
Ветер свистел в ушах. Все еще свистел, хотя ты сошел с гор и ты шел по своему спартаковскому лагерю и думал, что не видел еще ничего подобного этой траве и не шел по дорожкам, по газонам шел, и еще думал, что только три дня, как ушел отсюда, а будто вечность, как это было. И когда сидел еще там, на гранитном приступчике, и когда на льду сидел, отчетливо представлял себе, как вытягиваешься во весь рост в постели и погружаешься на дно невиданных цветных снов и будешь спать и спишь сколько влезет.
Так он и сделает. Толково это все: и конка, и простыня, и спанье.
Почему же тогда не спишь, чудак? Ведь теперь можно. За все дни. За все ночи. Потому не спится, и все тут!
В инструкторской корпел над книгой приказов малый с красной повязкой “Деж.”.
— Вам, собственно, кого, товарищ?
— Мне бы из команды мастеров “Спартака” кого.
— Часом должны быть. Спустятся вот-вот. Первым ожидается Кавуненко.
— Ну, этот по времени должен уже быть. Дежурный по лагерю полистал тетрадь:
— Убытие отмечено, в прибывших не значится.
— Будь другом, пошукай его, не заховался ли, часом, где?
— Будто я твоего Кавуненку в личность не признаю. Тому только три месяца, как зачет по скалолазаныо на Царицынском дворце у нас принимал.
Владимир протянул руку:
— Кавуненко!
— Глаза, пожалуй, действительно ваши.
— Да и все остальное опять же.
Так он и прослонялся по лагерю до самого подъема. Не спит, не бодрствует, только и может что циркулировать.
Весной, как всегда, придут они в старый особняк на Скатертном переулке, парни, что зовут себя “продавцы ледорубов”. Имеешь стажировку, аттестацию, приходи и ты сюда, на инструкторскую биржу. Повстречаешь и Короткова, и Романовых обоих, и Онищенко. А встретишь их в метро либо в кино встретишь, в толпе и не выделишь: такие же, как все, разве что пижонства поменьше, и послушаешь, как говорят между собой, вроде по-русски говорят, а послушаешь и не всегда поймешь: “По лопате, через пилу, на третью Шхель-ду”. — “Через Сурка и Черный бастион на Щурака”. — “А Хергиани зеркало Ушбы хочет сделать”.
Как всегда, летом в горы!
Как всегда!
Валентинов А.
ЗАЩИТА ОТ ДУРАКА
Фантастический рассказ
Fool proof (англ.), буквально “дурацкая защита” — комплекс приспособлений, обеспечивающий безопасную работу агрегата или машины при неумелом управлении.
Если глядеть на запад, то степь казалась гигантским гофрированным листом: неширокие долинки — саи — почти параллельными рядами взлетали к горизонту, сбегаясь вместе где-то там, у розовых гор. На востоке степь тоже была гофрированной, но не так: саи казались совсем мелкими, почти сглаженными и хорошо выделялись только на пригорках. Это потому, что на западе садилось солнце, опуская в саи черные тени, а к востоку тени бледнели и сан сглаживались. Вечернее освещение углубило перспективу, и корявые кустики терскена, торчащие в одиночку, будто неприкаянные души, выделялись четко, как на старинной гравюре.
Машина тоже выглядела как на гравюре. Казалось, она притянула к себе все лучи заходящего солнца, на фоне которого появилась, выпрыгнув из-за гор, точно исполинский кенгуру. Потом она расплющилась для лучшего планирования и понеслась с высоты, разрывая розовые облака круглыми, вибрирующими на концах плавниками. Теперь она напоминала гигантского ската манту, налетающего с огромной скоростью, и изуродованные ветрами ветви терскена пригибались и кланялись ей вслед.
Я невольно попятился, споткнулся и сел на трухлявые ступеньки крыльца, когда огромный блин вдруг обдал хрупкие домики Базы упругой тормозной волной и стал быстро надуваться, превращаясь в толстую глянцевую колбасу.
На этих ступеньках поза у меня была отнюдь не элегантная. А ведь из рубки все видно… Выругавшись шепотом, я торопливо вскочил на ноги, сметя шортами кучу песка в тапочки. Черт побери, подметаешь два раза в день, а все равно степь несет и несет свое дыхание.
Надо же было именно сюда загнать испытательный полигон космических аппаратов индивидуального пользования! Сразу чувствуется отношение… Не нашлось места на космических полигонах, вынесенных за сорок тысяч километров от Земли, где испытываются большие аппараты.
Машина улеглась на утоптанную волейбольную площадку, поджавшись, чтобы пролезть между столбами, и песок заскрипел под ее тяжестью. Черные влажные бока еще некоторое время колыхались, будто она не могла отдышаться. Серое пятно спереди глянцевито поблескивало. Неприятное место. Я заметил, что не только я, но и остальные члены группы избегали касаться его руками.