Самолет круто разворачивается, устремляется к нашей сопке. Рев мотора оглушает. Олени, сбившись в табун, галопируют по кругу. Самолет закладывает головоломный вираж на уровне вершины. Сквозь колпак кабины вижу улыбающееся, небритое знакомое лицо, сдвинутый на затылок лётный шлем.
— Сашка! Дьявол!
— Да он же врежется! — вопит Костя.
В крутом вираже самолет дважды огибает вершину, чуть не задевая крылом разрисованные лишайниками плиты. Кажется, что пилот вывалится из своего кресла нам на головы. Бурная радость теснит душу; как по команде, сжимаем кулаки в ротфронтовском приветствии.
Самолет выравнивается, выстреливает вымпелом и уносится на север, покачивая на прощание крыльями. Скатываемся на седловину, бежим наперегонки к ленте вымпела, алеющей на снегу.
Спотыкаюсь о ребро заструга и растягиваюсь на фирновом склоне. Костя первый схватывает алую ленту. Торопливо вытаскивает из патрона записку и громогласно читает:
— “Соберите табун к яранге с красным флагом, ждите, утром прилетим. Целую лохматые образины”.
Невольно вспоминаю Омолон. Вот так же, в самую трудную пору, появился на самолете Саша. Но там он мог нам помочь разыскать ускользнувших оленей. Теперь же, будь он самим богом, бессилен спасти шесть тысяч оленей, истомленных голодом…
— Ясно?!
— Ничего не пойму. Зачем собирать табун? Кто прилетит? И как они сядут к нам? Разобьют лыжи о ледяные заструги.
— Приказ есть приказ, — решительно говорит Костя. — Давай собирать табун к ярангам. А ночью разобьем топорами заструги в Белой долине — подготовим посадочную площадку для Сашки…
Быстро спустили оленей с сопок, соединили в один косяк, и Костя погнал их к лагерю. Я отправился искать косяк Гырюлькая. Через час напал на следы его оленей. Поднялся к перевалу и пошел по гребню к вершине. Наконец очутился на вершине среди оленей. Они сожрали уже альпийские лишайники и ожесточенно копытили каменистую почву.
— Какомей! Вадим! — обрадовался Гырюлькай, заметив меня.
Давно я не видел старика. Он похудел, глаза покраснели, возбужденно блестели.
— Железная птица летала! — воскликнул старый пастух. — Оленей смотрела, смеялась с неба, потом вот это бросала…
Гырюлькай протянул флягу, обшитую войлоком, с длинной алой лентой, привязанной к горлышку.
— Боялся открывать без людей.
Я отвинтил металлическую крышку, вытащил ножом пробку и попробовал жидкость, налитую во флягу. Ого! Крепчайший ром!
— Попробуй, старина…
Гырюлькай глотнул и поперхнулся.
— Крепкая вода!
Мы так ослабели за эти дни, что несколько глотков рома закружило головы. Ноги не держат. Уселись на снег — продолжаем разговор в более устойчивом положении.
— Железная птица и у нас с Костей была, письмо бросала: табун велела к ярангам собирать.
— Келе, что ли, брать оленей хочет?! — испугался старик.
— Самолет — хорошая птица, — успокоил я.
Спустили оленей Гырюлькая с сопки на дно долины, и я повел их к ярангам.
Гырюлькай, отлично знавший местность, поехал собирать косяки Ильи, Тынетэгина и Геутваль…
В сумерки весь табун собрался у яранг. Олени улеглись и стали пережевывать жвачку. Несчастные, что они пережевывают? Ведь за эти дни они наглотались лишь жестких, как проволока, горных лишайников.
Собрались все в одном пологе. С наслаждением отогреваемся в тепле мехового жилища. Растянулись на шкурах, дремлем, не в силах побороть сон. Геутваль, свернувшись калачиком, спит, положив мне на колени голову. Пожалуй, она устала больше всех. Ей пришлось забираться с оленями на самые дальние сопки.
Несчастье сплотило нас в одну семью. И матерью этой большой семьи была Эйгели. Старушка обрадовалась, что все ее “сыновья” собрались вместе.
Разливая чай, она рассказала, что днем, когда светил полный день, вдруг что-то сильно загудело, она выскочила из яранги и увидела железную птицу совсем близко. Она кружилась над ярангами, “чуть не задевая красную материю на шесте”. От испуга Эйгели упала в снег. Поднялся страшный ветер, и птица унеслась прочь, “ничего не схватив”. Илья и Тынетэгин видели летящий самолет издали, а Геутваль слышала только далекий рев железной птицы. Я рассказал о Сашином самолете, о полетах на Омолоне. Людям, никогда не видевшим самолета, все это казалось красивой сказкой…
Недолго пришлось нам нежиться в тепле. Когда появилась луна и осветила серебряную долину, мы вышли разбивать обледенелые заструги. Ну и помучились мы с посадочной площадкой! Но дело подвигалось быстро. К полуночи разбили ледяные гребни, отметили свой “аэродром” по углам разостланными шкурами.
Остаток ночи спали в теплом пологе вповалку как убитые. У табуна по очереди дежурили Эйгели и Ранавнаут, оберегая сон скитальцев. Утром Эйгели едва добудилась нас:
— Беда! Тальвавтын опять едет!
Выскакиваем из яранги полусонные. К лагерю подъезжает знакомая упряжка. Олени бегут неторопливо, дышат тяжело — видно, очень устали.
Не узнаю старика — похудел, состарился, лихорадочно блестят глаза. Не распрягая оленей, он снимает мешок с парты и вытряхивает ягельник утомленным ездовикам.
— Трудно далеко ездить, — говорит он осипшим, простуженным голосом, — корм возить надо…
Тальвавтын с любопытством осматривает отдыхающий табун. Олени спокойно лежат по соседству на гладком, как каток, дне долины.
— Как, живы?! — воскликнул старик, не скрывая своего изумления.
— Семь дней на вершинах сопок пасли, на проталинах, — ответил я. — Отдыхать табун собрали.
Тальвавтын понимающе оглядел наши измученные лица и тихо проговорил:
— Все равно слабые олени — очень большой табун, маленькие проталины, подохнут, однако.
Костя протянул Тальвавтыну кисет; он пошел по кругу, все закурили.
— Как твои олени в лесу?
— Трудно живут: в густолесьях остался рыхлый снег. До весны перетерпят, — ответил Тальвавтын. — Плохо, не слушались вы, далеко уходили в горы. Экельхут правильно говорил…
— А что сейчас говорит Экельхут? — поинтересовался я.
— Говорит: твой табун распускать надо, пока ходят олени. А весной все равно придут на знакомые места в мои табуны. Тамга твоя крепкая — железная, отобьешь потом своих оленей.
И вдруг я понял Тальвавтына: ему просто жаль было оленей и он предлагал единственно правильный путь их спасения. Собственно, к этому же выводу мы с Костей пришли на сопке, где нас настиг Сашкин самолет.
Я посмотрел на Костю — лицо его было хмурое и злое. Он не успел ответить…
Откуда-то с неба послышался монотонный нарастающий гул. Тальвавтын, отвернув ухо малахая, прислушался.
— Сашка летит! — завопил Костя.
Гул нарастал и нарастал, раскатывался эхом в сопках Пустолежащей земли, наполняя долины грохотом. Все замерли, подняв лица к небу.
И вдруг из-за сопки с “каменным чемоданом” вылетела странная машина. Она неслась слегка юзом, похожая на громадную пузатую стрекозу. Таких летательных аппаратов мы с Костей еще не видывали.
Сверху над металлической стрекозой вращались громадные лопасти. На хвосте тоже вертелась какая-то вертушка. И вся тяжеленная махина с невероятным гулом легко и свободно неслась над долиной.
Тальвавтын окаменел, словно пораженный громом, лицо его побледнело, глаза расширились…
— Геликоптер! — изумился Костя.
— Вертолет! — поправил я.
В те годы вертолеты только что появлялись в авиации, и увидеть такую необычную машину в сердце Чукотки мы не ожидали.
Огромная махина с отвислым брюхом, внезапно как-то косо изменив курс, помчалась к нам.
— Железная птица! — воскликнул Гырюлькай. Воздевая руки к небу, он подпрыгивал, словно приглашая невиданную машину к себе.
Оглушительный рев заполнил долину, летательный аппарат пронесся над ярангами, взметая вихри, и вдруг повис над площадкой, которую мы приготовили ночью для посадки Сашиного самолета.
Вихрь разметал оленьи шкуры, расстеленные по углам площадки.