Еще не выйдя толком из скального нагромождения, Сашка вскинул ружье и выстрелил. Из шатра разлапистой ели, шумно ударяясь о ветви, выпала копалуха. Была она ярко-ржавая с черными и белыми поперечными полосами на перьях крыльев и хвоста.
Лишь коснувшись земли, глухарка величиною с добрую индюшку распласталась, растопорщив крылья, и сделалась совсем огромной.
— А как же! — воскликнул Сашка и ударил из второго ствола. — Лежи! От деток не уводи!
Сорвав с плеча чехол с ружьем, Трошка помедлил.
Тем временем Сашка, прыгая с камня на камень, оказался совсем неподалеку от ели, что-то высмотрел в ветвях, наощупь перезарядил тулку и наново ударил дуплетом. Тогда и Трошка уж больше не медлил. Он ловко скатился со скалистого выступа, на ходу складывая и заряжая ружье. А Сашка вновь приготовился палить.
Трошка крикнул:
— Стой, черт!
— А как же! — И Попов снова выстрелил дуплетом.
Когда Лазарев подскочил к приятелю, то увидел на ели единственного оставшегося глухаренка. Трошка торопливо вскинул ружье. А тут он еще услышал, как слабо щелкнул приготовленный к бою ствол Сашкиного ружья, и Лазарев, явно видя, что промахивается, спустил курок…
После стрельбы было глухо. Да и говорить не хотелось.
Сашка начал собирать латунные гильзы, брошенные им впопыхах.
Появилось солнце, и стало видно, что туман из долины поднялся не весь. Клочья его кое-где запутались меж елей. Яркие полосы света прошивали сбочь волокнистые извивы. Они нехотя тянулись ввысь, постепенно истаивая.
С первым же лучом солнца остро и сладко запахло смолой. А стволы молодых осин выглядели так телесно-упруго, что их хотелось пощупать. Тихая грусть охватила Трошку. Чего его дернуло поторопиться со стрельбой? И с чего Сашка, будто окаянный, как говорит мать, принялся бить копалят? Они точно с цепи сорвались.
— Трош, ты чего? — услышал Лазарев голос друга.
Широкое лицо Сашки с черточками глаз было безоблачным.
— Еще найдем!
— На кой они? И этих за неделю не съешь. Протухнут.
— Раздарим.
— Только что… — И Трошка сел на камень, положив ружье па колени, и полез за папиросами, хотя курить и не хотелось. — Чай, теперь твоя душенька довольна?
А Сашка опять вдруг по-лешачьи рассмеялся. Потом он снова придирчиво зарядил ружье. Один патрон, видно, слишком туго входил в ствол. Попов сменил его, взяв крайний в патронташе.
— Ты что, жакан ставишь? — спросил Трошка.
— А вдруг лось?
— Не балуй…
— Не вынести его нам отсюда. Если только губой полакомиться…
— Это верно, не вынести, — кивнул Трошка, пропустив мимо ушей замечание о лакомстве. — Ты за последние дни так сдал, что в желтизну ударился. Зеркальце вынь, посмотрись.
— Не ношу я больше зеркальца.
— Тогда на слово поверь. Не пойму только, на кой тебе эта охота понадобилась?
— Мне? — Сашка попытался удивиться как можно искреннее.
— А то…
— Сам что ни выходной про охоту заговаривал.
— Это так.
— А я не привык к пожеланиям друга относиться, как к пустякам. Так вот: охота-твоя выдумка. Откуда у тебя привычка взялась все на меня валить?
— Не крути, Лисий хвост! — рассмеялся Лазарев. — Наверное, ты прав. Собирался на охоту, собирался, а пришел — скучно стало. Зачем столько набили?
— Полихачили. Съедим за три дня. Консервы в избушке оставим. Мало ли кто забредет.
— Заботлив. На тебе, боже, что нам не гоже.
— Спасибо, — обиженно шмыгнул носом Сашка. — Пойдем к нашей избушке. Там и позавтракаем.
— От избенки рожки да ножки, поди, остались, — сказал Лазарев, поднимаясь.
Сашка собрал подстреленную дичь, связал глухарят и копалуху за ноги, перекинул, будто вязанку, через плечо, и они двинулись к домику, который их бригада поставила здесь, когда пробивала просеку для ЛЭП. Здорово тогда показал себя Сашка!
Избушка стояла на берегу, какой они ее оставили полгода назад. Даже доски, которыми они почему-то забили дверь крест-накрест, не потемнели. Лишь шляпки трехдюймовых гвоздей покрылись яркой ржавчиной.
— На кой забивали? — рассердился Попов. Он и тогда был против этой меры чересчур хозяйственного бригадира, а теперь, с нескрываемым удовольствием подсунув кол, выдернул взвизгнувшие гвозди. Но сама крестовина так и осталась висеть на двери.
— Входи, Трошка! Разводи огонь, а я пару копалят у реки выпотрошу. Там сподручнее.
«Что с ним творится? — подумал Лазарев, когда Сашка ушел. — Был человек как человек. И — на тебе: ужимочки, уверточки… Не иначе уехать отсюда хочет. Подлизывается, чтоб и я с ним подался. Отшила, видимо, его Анка окончательно. Так и скажи прямо! Я ж пойму… Эх, Саша, Саша, как же уехать нам отсюда? Ведь вот она, круча, с которой ты на бульдозере сиганул! Такие места оставишь не вдруг…»
Облитые соляркой лиственничные поленья занялись рыжим чадным пламенем. Устроившись в кружок, бульдозеристы и трактористы, что пробивали просеку для линии электропередачи, сняли надоевшие за день рукавицы и тянули к огню красные, распухшие на морозе руки. От легкого, но пронизывающего на юру ветерка водители укрылись за вершины сизых от инея елей, которые поднимались из-под обрыва.
Стадо из трех бульдозеров и трех тракторов приткнулось радиаторами к вагончику-балку и неторопливо попыхивало. Глушить моторы рискованно. Звуки, мерные и привычные, воспринимались как тишина и даже успокаивали.
А настроение было постное.
Срезая под корень редкостойную лиственничную тайгу, расчищая широкую пятидесятиметровую просеку для ЛЭП от завалов и сухостоя, парни как-то не думали о том, что им придется потратить впустую целых три недели. Все шло по плану, и этот трехнедельный перегон техники в обход речного каньона тоже был запланирован. Но одно дело, когда к этому запланированному, обоснованному правилами и инструкциями по технике безопасности и техническим условиям эксплуатации машин препятствию еще только предстоит подойти, другое — когда этот трехнедельный перегон надо начинать завтра. Три недели они будут пробиваться через бурелом и завалы, мучая людей и технику, и все для того, чтобы, добравшись наконец до места, откуда, собственно, и ушли, проложить в долине реки просеку в три километра длиной и пятьдесят метров шириной.
Однако делать нечего. Бульдозеру крылья не приставишь. С семидесятиметровой кручи с уклоном в шестьдесят градусов запросто не сползешь на тяжелой и неуклюжей машине. Потому и невесело было у костра.
Добро бы на этом их вынужденное «туристское» путешествие и окончилось. Но потом предстояло пробить еще три километра просеки на противоположном берегу. Потом возвращаться по своему следу обратно, туда, где река идет по низине, затем снова прокладывать путь отвалами бульдозеров по-над берегом, сделать сбойку просеки и уж потом напрямки к будущей ГЭС.
Объяснить это и то не легко, а творить «мартышкин труд» — еще тяжелее.
Ни к кому особо не обращаясь, Филя-тракторист, подаривший или проигравший когда-то Трофиму прекрасный свитер подводника, сказал:
— Похоже, что проектировщики вели линию электропередачи по старому анекдоту…
Никто не возразил.
— Говорят, будто Николаевская, ныне Октябрьская железная дорога — самая прямая, прокладывалась по указке царя. Взял он линейку, приложил к карте и провел черту. Самый лихой проект.
Тут Сашка не выдержал:
— Ты забыл физику. Я про потери энергии при передаче… Сто километров крюк.
— А ты геометрию забыл. Если бы ЛЭП вести по кривой с самого начала, то она стала бы длиннее всего на двадцать пять километров.
— Тебя не спросили! — огрызнулся Попов.
— Жаль.
— Горе-проектанты вы, — вздохнул Аким Жихарев. — «По кривой», «потери энергии»…
— Чего ж здесь не так? — прикуривая от головни, спросил Филипп. — Все верно.
— Про топографию забыли — вот это точно, — продолжил лениво Жихарев. — ЛЭП идет по возвышенным местам. Как же на марях да болотах столбы держаться будут? А? Зимой — ладно, а летом все скособочатся. Вот ведь какое дело.
— Все равно не нравится мне наша «прогулка», — пробурчал Попов.