— Зачем? Зачем?
— Что случилось, Попов? Где болит?
Сашка замер:
«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»
— Да скажи, наконец, что с тобой, Попов?
«Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, пет. Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать! Молчать…» — твердо решил Сашка.
— Не хочешь говорить — не надо… — ровным голосом протянул Малинка.
«Не хочешь говорить…» Выходит, что-то знает, — еще больше сжался Сашка. — Зна-а-ет. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть?.. Не-ет… Страшно».
Обернувшись к инспектору, Попов сказал:
— Копалята в рюкзаке. Ешьте.
— Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.
Сашка не ответил.
— Ты молчи, молчи. Только знай: потом труднее говорить будет. А за угощение спасибо. Не пропадать же добру! Съедим. Хоть и нарушение это…
Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.
— Видите? — спросил инспектор.
— А зачем это нам? — Летчик удивленно поднял брови.
— Ружья нет, — констатировал Малинка.
Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:
— Нет ружья. Утонуло, может?
— Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?
— Давно дичиной не лакомились.
— Принято, — подмигнул пилоту Малинка. — Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… — проговорился, словно невзначай, инспектор.
Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.
— Вот видишь — молчит, — сказал Пионер Георгиевич. — Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.
Пилот подтвердил:
— Кто же «спроста» драпать будет?
— Вот и я про то. Молчит — значит, подтверждает. Мол, было.
«Не удивляется, — отметил про себя Сашка. — Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. Поди, не с таким здесь сталкивался».
Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для пего самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб он мог отстраниться от только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь успокаивал себя:
«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»
— Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?
Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.
— У самого глухаря лучше. Куда! — сказал Пионер Георгиевич. — С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?
Сашка сел, отодвинулся от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не соображая, что же ему мешает, продолжал сучить йогами, скреб каблуками землю, пытаясь отползти еще дальше. Попов косился на старшего лейтенанта, словно тот навел па него пистолет.
— Убил, — кивнул Попов, совсем неожиданно, против своей воли. — Трошку убил. Только я не стрелял. Камень я схватил. Вот! — Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. — Нет! Не может быть…
Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, презрительно бросв через плечо:
— Машину угробили…
— Я… Я не знаю… Я…
Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все еще торчал на его голове, но лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.
Сашка содрогнулся, словно наяву представив себе все происшедшее…
Трошка, стоя на скале, размахнулся, точно гранату собирался бросить, и швырнул то, что было зажато в кулаке, в воздух, в пространство над рекой.
Онемев, Сашка следил за рукой Лазарева. Сверкнув, рассыпав искристый блеск, алмаз полетел вверх… Попов видел теперь лишь темноватую точечку, забиравшую все выше, все дальше от берега. Потом на какое-то мгновенье камешек остановился, истратив силы, приданные ему броском. Сашка лишь тогда в полной мере осознал происшедшее во всей его невероятности, непредставимости для него, Сашки. Грянь гром, затрясись под ним, растрескайся земля, оживи и запляши деревья — ничто не потрясло бы его так, как выкинутый Трошкой сверкающий осколочек.
И теперь, когда камешек словно замер над рекой, а затем вдруг будто взорвался в свете солнца невообразимо прекрасным для Сашкиных глаз радужным блеском мечты, Попов взвыл утробно, дико… Ему даже показалось, будто его ударили ножом в грудь. Сперло дыхание. Он чуть присел. Время для него потеряло смысл. Оно было протяженностью падения седого камушка, не укладываясь ни в какие меры. Не разбирая дороги, кинулся Сашка вниз, ломая кусты, ударяясь о скалистые обломки, чтоб успеть приметить, догнать, подхватить, достать камушек.
Ему представлялось, что он ни на миг не упускает из вида падающий в реку алмаз, десять его собственных тысяч рублей… Анна, моторка, машина, новый дом, синие облигации с жирной тройкой — все, все, все падало в коричневую бугристую от напора реку. И он с разлету ввалился в воду, вскочил, не почувствовав мерзлотного холода. Сашка ринулся к тому месту, куда юркнул, блеснув, алмаз. Но тугие струи опутали ноги. Он упал снова. Стал барахтаться, исступленно бил кулаками воду и все-таки шел к тому, отмеченному его воображением месту, где скрылся камушек, пока не оступился на глубине и река не понесла его.
Только тут он опомнился. Испугался за себя помимо волн, инстинктивно. Повернулся к берегу и увидел Трофима.
Тот, не торопясь, спускался с утеса. Сашка хотел закричать «Стой!», но поперхнулся водой, забился в кашле. Но не отвел взгляда от Трошки. Лазарев будто ни в чем не бывало неторопливо нашаривал ногой достаточно прочную опору в разрыхленных морозом, водой и ветром камнях.
Ярость ослепила Сашку. До сих пор по какой-то странности он не связывал исчезновение своего собственного алмаза с Трофимом Лазаревым. Даже то, что он видел, как Трофим вскарабкался на скалу, убегая от него в какой-то детски-дурацкой игре, не увязалось с пропажей, потому что со скалы Лазарев говорил какие-то слова, на которые Сашке было плевать. И бросок Трошки не укладывался в сознании с Трошкой-другом.
Сейчас же для Попова все стало на свои места.
С утеса спускался не Трошка Лазарев.
Нет.
То был похититель, ничтожный завистник, втоптавший в грязь всю будущую Сашкину жизнь, закрепленную, разрисованную, расцвеченную в мечтах такими же красками, как игра алмаза.
Сашка не закричал. Он стиснул зубы и пошел из реки так размеренно, так напористо, точно никакая вода и не путалась у него в ногах.
Орать и ругаться совсем не хотелось — ни к чему. Скорее бы добраться до голышей на берегу. Да вот же они, под ногами, и, нагнувшись, Сашка не спеша нашарил камень по руке, чуть больше гранаты-лимонки.
Видимо, Трофим краем глаза наблюдал за ним, потому что, когда Сашка выпрямился и размахнулся, Лазарев оттолкнулся от утеса и мягко спрыгнул вниз.
Голыш цокнул о то место, где Трофим был секунду назад. По крутому склону защелкала оббитая мелочь.
Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку.
— Балда! Спасибо мне скажи, дурень!
Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку. Попов кинулся на него. Надежно защититься Лазарев не успел, но и четко отработанный рефлекс не отказал. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть — в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов лез в драку со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтобы тот успокоился, и дело пойдет. Ведь известно, Попов, случалось, справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Наверно, все, что Трофим хотел сказать Сашке, было написано аршинными буквами на его лице. Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.