— Трош, давай подадимся в Россию. Там и продадим камень. За полную цену. А? — вкрадчиво спросил Попов.
— Сибиряк… “В Россию”… В Москву, что ль?
— Хотя бы. Деньги — пополам. Деньжищи-то какие! Мать подлечишь. Сам устроишься лучше не надо. Зарплата за десять лет вперед.
— Вот спасибо, дорогой. Благодетель! — откровенно издевался Трошка.
— Не с руки одному. Обманут. Ограбят. Не смейся. Я всерьез тебе говорю.
— Боишься, ограбят? Аи, бедный, ворованное отберут… Приз за находку тебя не устраивает?
— Приз… Для государства этот камушек — тьфу!
— Да ведь государство — это я, ты, он…
— Магомет, Наполеон. Это о человеке сказано, — отмахнулся Попов.
— Ты — камушек, я — шайбочку, он — гвоздик… И каждый — в норку, в норку…
— Мы делаем больше, чем сможем унести.
— Обрадовал! — Зная вздорный Сашкин характер, когда до самого краешка, до капли на донышке мысленных действий нельзя было ручаться, шутит Попов или говорит всерьез, Трофим никак не мог относиться взаправду к Сашкиным словам. — Мало тебя помполит гонял! Проголодался я от разговоров с тобой, — продолжал Трофим. — На ключик за водой схожу. Чайку попьем. Может, блажь твоя и пройдет.
Он пошел по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось “отчужденное, будто государство при капитализме” лицо Сашки. В голову пришла неприятная мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя:
“Сашка дурака валяет, ему не впервой. Таков уж характер вздорный. А ты-то, Трофим, чего разволновался? Думаешь, Сашка всерьез забарахлил? Ерунда. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну да что-нибудь придумаю”.
Насвистывая мелодию “Не плачь, девчонка, пройдут дожди”, Трофим бодро шагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений в том, что Сашка шутит. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящим. Трофим попробовал его грань на оконном стекле — настоящий алмаз.
“Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?” — подумал Лазарев.
Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать “на зубок” таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: “Приезжайте, если хотите узнать, что стите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите? Говорят еще про Север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься, жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов, бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом. Советую вам: спросите у своего командира, куда вам ехать — к нам или в Жиздру. Я не понял, кто из вас оттуда.
Не обижайтесь, но если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете — я про дело, не про людей. И то — плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу, словно касторку, сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд, уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?
Любишь дело — ищи место, где показать себя в нем. Вот и вся “романтика”. А Джека Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…”
“Но если Сашка всерьез задумал натворить с собой недоброе? Он бывает упрям, нахален и прет как танк… — размышлял Лазарев. — Да что я, в конце концов: верить — не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно? Проще простого…”
Трофим набрал кристальной воды в ключе и, не торопясь, вернулся к костру. Попов сидел нахохлившись, точно его знобило. Однако пара копалят, обмазанных глиной, были уже закопаны под костром.
— Полежу я… — сказал Сашка. — Пока копаленок поспеет.
— Покурю чуток — и за тобой вдогонку, — кивнул Трофим.
Но Лазарев и не подумал идти отдыхать и, выкурив папиросу, прошел в избенку. У него было много дел.
Сашка похрапывал на нарах.
8Бортмеханик, злой, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему сдавалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.
Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочном веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку — не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это ошибкой? До берега оставалось метров двести — секунды полета. Они просто не успели бы ничего сделать. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшем ватнике и одежде, в болотных заколенных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так он и висел боком.