Вот и все… — сказал Исабаев.
За окнами гостиницы за недалекими снежными вершинами гор догорал закат. Словно вернувшись из прошлого, я с трудом привыкал к обыденным звукам улицы.
Абдылда Исабаевич закурил. Лишь по яркому огоньку спички я понял: давно пора включить свет.
— Подождите, подождите, Абдылда Исабаевич! Как это — «все»? А что было дальше? Какова судьба Абдуллы Джумабаева?
— Он погиб на фронте во время Отечественной войны. Геройски погиб.
— А Дердеш-мерген?
— Дердеш-мерген и потом очень много помогал нам в ликвидации басмаческих банд.
— Хороший был человек Дердеш-мерген… — сказал я.
— Был? Почему «был»? Он жив.
— Жив? Дердеш-мерген жив?
— Да! Ему девяносто шесть лет. Живет в Гульчинском районе, в колхозе имени Ленина. Двое его сыновей тоже с ним живут. Работают: один — зоотехником, другой — бухгалтером. «Был»… Почему «был»? — пробормотал недовольно Исабаев и добавил твердо: — Жив Дердеш!
Виктор Устьянцев. ЮНГА С ЭСМИНЦА «СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ»
Повесть
КОЛЬКА
Где-то за курганом гулко ухали немецкие орудия. Снаряды рвались левее, в районе нашего переднего края. Израненная, уставшая от войны земля тяжело вздрагивала, глухо стонала, и каждый ее вздох отдавался в груди Семена Никифорова острой болью.
Сейчас земля казалась Семену живой: он отчетливо ощущал трепет ее могучего тела, ее неровное дыхание. Она дышала в лицо ему терпким ароматом подопревшей листвы, сухой пыльцой перестоявших, нескошенных трав, крепким настоем конопли и полыни. Так земля пахнет только осенью.
Семену, впервые за три года попавшему с корабля на сушу, этот запах земли напомнил о доме, о счастливых довоенных днях. Вспомнилось, как ходил с косой по лугу широкими прокосами, метал в стога душистое сено…
Воспоминания отвлекли его, должно быть, он замешкался, потому что лейтенант Дроздов, который полз метров на десять сзади, теперь догнал его и тихо спросил:
— Ты чего, Никифоров, устал?
— Нет, просто кое-что вспомнилось. — Семен энергично заработал локтями и вскоре опять обогнал Дроздова.
На этом участке фронта, прилегающем к морю, готовился прорыв обороны противника. Но у немцев здесь была расположена батарея большого калибра, которая мешала сосредоточению наших войск. Армейское командование в данный момент не располагало крупнокалиберной артиллерией, она была еще на подходе, поэтому подавить немецкую батарею было поручено эскадренному миноносцу «Стремительный», на котором старший матрос Семен Никифоров служил сигнальщиком. На берег был высажен корректировочный пост во главе с командиром группы управления артиллерийским огнем лейтенантом Дроздовым.
И вот сейчас они ползли к вершине кургана, за которым грохотала немецкая батарея. Земля дрожала непрерывно, к ее осенним запахам примешивалась едкая пороховая гарь.
Вскоре Семен добрался до оврага, заросшего по краям уже пожелтевшей крапивой и полынью. Из оврага потянуло сыростью, где-то на дне его мирно ворковал родничок.
Семен решил напиться. Он спустился вниз и жадно припал к роднику. Вода в нем была удивительно прозрачной и холодной, от нее сразу же заломило зубы.
В это время над его головой что-то зашуршало, и в ручей, почти к самому лицу Семена, скатился ком земли. Семен увидел в зарябившей воде чье-то колыхающееся отражение. Сразу мелькнула тревожная мысль: «Немец!» Семен схватил автомат и резко вскочил.
— Хальт! Хенде хох![1], — крикнул он, поводя вокруг стволом автомата.
Никто не ответил.
— Стрелять буду! — предупредил Семен уже по-русски.
Густой куст полыни шевельнулся, и над ним показалась сначала свалявшаяся шапка волос соломенного цвета, потом испуганное, щедро обрызганное крупными веснушками лицо мальчика.
— Ты… ты чего? — спросил Семен, опуская автомат. И смущенно, стыдясь напавшего было страха, добавил: — Ну, чего прятаться-то, вылазь уж. Ты чей же будешь?
— Наши! — радостно крикнул мальчишка и кубарем скатился к ногам матроса. Он обхватил тонкими грязными ручонками колени Семена, терся о них соломенной головой и сквозь слезы повторял одно и то же слово: — Наши! Наши!
На вид мальчишке было лет девять, но Семен догадывался, что, может, года на два больше, — уж больно отощал мальчонка, да и, видать, пережил многое. Семена охватила жгучая жалость, и голос его предательски дрогнул, когда он сказал: