«Пусть» — значит: все можно, все дозволено.
Но все ли?! Бедный перс, ты действительно умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова.
— Пусть! — так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. — Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и Апшеронские нефтяные колодцы.
А позднее запишет в дневнике следующее:
«Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я, как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей».
Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в Академии: «Кавказские горы как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы или разной доброты нефтяные колодцы или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно приметить может: и так о истине сего нимало сомневаться нельзя». И заканчивает далее словами: «А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия».
Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.
Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая отдыхает. Наконец, половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.
Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли — и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.
Уже начало темнеть, когда отряд Гмелина подъезжал к селению. Несмотря на острые шипы подков, лошади скользили по глинистой, размокшей от дождя тропе. Путешественники с трудом и даже с некоторою опаской спустились на дно ущелья и стали перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося горного ручья. Зыбкий мост давно уже был снесен водою, и только кое-где торчали его покосившиеся колья, чудом уцелевшие от напора.
Серый, влажный туман закрывал горное селение, лепившееся не более как в трехстах шагах от дороги, у подножия обрыва. Чуть правее сквозь туман виднелся круглый, тяжелый купол древней гробницы. Левее, почти у самой дороги, тянулись ряды пустых саклей и полуразрушенные навесы...
В самом селении почти не было жителей, оно считалось одним из самых малолюдных, а частые военные набеги разогнали остатки небольшого населения.
Там было тихо, лишь какая-то одинокая собака хрипло лаяла в туман, вероятно почуяв сквозь свист и вой осеннего ветра топот лошадей.
Горы н е мы и огромны. Оживают они только по ночам. Истошные крики сов да шакалов тревожат их сон.
Днем у самых вершин в небе парят орлы. Порой они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз — на добычу.
Осеннее солнце светит, но почти не печет. Олень сбросил рога и бродит по горам в поисках воды и мха. Тучи комаров гудят и носятся в воздухе.
Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом.
В который раз Гмелин, Охотников, казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и неприязнь, и жестокость. Примиренные и успокоенные после таких мгновений, путешественники вновь двигаются в путь. Идут в Шемаху.
Темная, безлунная ночь опустилась на землю. Спят люди. Дремлют лошади, овцы. Притихли собаки — сторожа отар. Одинокое облачко прикорнуло на вершине горы. И всем снятся сны. Но самый удивительный сон видит сейчас казачок Федька: перед ним поднебесный дворец. Нет, не ханский, куда не раз бегал он с письмами, а настоящий белокаменный, с царицей. Да и сам Федька сегодня тоже не Федька, а красавец с золотой звездой на груди и драгоценной шпагой.
— Простите... — останавливает Федьку кто-то весь завитой. Даже курносый нос его напоминает крендель. — Если не ошибаюсь, старые духи из Парижа?
— Как бы не так, — с важностью отвечает Федька. — Из Персии.
— Ах, Персия! — восклицают кругом.
Федька рад. Вельможные завитушки поражены. Они говорят ему «ваше превосходительство».
— Ваше превосходительство... Так вы были с вояжем в Персии?
— Точно... был, — глянув в круглые глаза курносого, Федька продолжает: — Служил послом при хане...
— При ком? — субтильный офицерик вздрагивает и широко разевает рот.
А Федька улыбается и непринужденно кашляет:
— Кхгм... — И барственно роняет: — Голубчик, дайте-ка стул. Уф! Устал малость.
Офицер мгновенно подает стул с золоченой спинкой.
Казачок мигом усаживается. Недаром при господах состоял!
Кое-чему Федька и в самом деле научился. Он картавит сейчас, как настоящий придворный.
В это время бесшумно входит пудреный лакей ростом с сажень и гремит на всю залу:
— Аудиенция у императрицы!
Длинная анфилада комнат. Впереди Федьки быстро движется большая голова в парике, на пол оседает пудра, и перед казачком будто стелется дорожка. Вскоре дорожка кончилась и в глубине залы, точно в аквариуме, плывет розовое платье. Женщина пышна, красива. На пухлых щеках у нее ямочки.
— Какой славненький, — шепчет царица. — Мальчик, может быть, ты хочешь поиграть с моими собачками?
Федька в смущении опускает голову и вдруг вспоминает, как прежде в деревне пугал собак. Казачок становится на корточки и рычит:
— Гав!
Собачки в испуге поджимают хвосты, визжат.
— Ха-ха! — Царица всплескивает лебяжьими руками. — Потешил. Право, потешил... У меня, голубчик, все придворные потешные... — поясняет она Федьке. — Один петухом кричит. Другой в Саратов за кислой капустой ездит. Третий вверх ногами ходит... Ну, а теперь сказывай, как дела в Персии?
— Плохо, — вмиг посерьезнев, докладывает Федька. — Одни горы. Ханы да горы...
— Тебе не нравятся горы? — хмурится царица.
— Да, — печально кивает Федька. — Наши леса лучше...
— Разве ты не хочешь служить своей государыне? — царица сердито стучит по полу каблучком.
— Почему, хочу... — оправдывается казачок. — Только горы. Ух! Больно большие они, матушка. Вот...
Федька пытается снять сапог, но царица стыдливо машет руками:
— Нет... нет... Фи... Ты что-то говорил про горы?
— Да, про горы... Змеи там разные. На солнышке греются...
— Ой! — визжит владычица — и хлоп... больно бьет Федьку по щеке.
— Виноват, матушка...
Федька ежится и краснеет.
— Я не хотел... — оправдывается он. — Они не страшные, змеи-то. А вообще, в горах-то ничего. Даже красиво бывает. Вдруг по утрам розовый туман — будто шелк колышется. Посмотришь, а за шелковым туманом озерцо встанет. С золотыми лягушками да серебряными лебедями.
— Неужели, голубчик? — разом сменив гнев на милость, удивляется царица. — С серебряными лебедями?
— Точно, матушка, серебряными... Только то обман. Подойдешь ближе — одна земля сухая. Подразнили, выходит, горы.
Царица в изумлении всплескивает пухлыми белоснежными руками:
— А воды там мало?
— И воды мало, и еды мало. А врагов много, — тяжело вздыхает Федька. — Лошадок бы нам, солдатушек!
— Солдатушек, — улыбается царица. — Дам я вам солдатушек и лошадок тоже дам. Только впредь не жаловаться. Служить, голубчик, надобно. Понял?
При слове «служить» царские собачки, будто по команде, становятся на задние лапы. И, глянув на них, Федька тоже вытягивается: