Кофе уже стоял на столе. «Задиристая козочка» была сегодня необычно тихой и вовсе не задиристой. Она сидела в кресле напротив стола.
— Письмо от Марины?
— Откуда вы знаете? Опять телепатия? Прочитайте... Она меня обвиняет в том, что я затеял расследование. Будто не она сама пришла сюда с письмами Юрия и газетными вырезками.
Тетрадные листки в руках Флоры дрожали. Наконец-то и она хоть чем-то выдала волнение. А то иной раз мне начинало казаться, что вместо нервов у этой девушки стальные проволочки.
— Хотят жить по большому счету, но не умеют. Порвите. Не отвечайте.
— Нет уж, отвечу обязательно. Кроме того, мы обещали старику...
Но в это время старик позвонил сам.
— Приезжайте, — сказал он тихим и хриплым голосом. — Немедленно. Сейчас же...
Я залпом выпил кофе. Налил себе еще. Меня как-то разморило. Хотелось одного: лечь и выспаться. Но понимал, что к старику надо мчать. Флора уже хватала с вешалки плащи, в руке у нее позвякивали ключи от машины. Я выпил третью чашку густого, как деготь, кофе.
Мы не нарушали правил, но у светофоров на зеленый свет уходили первыми, оставляя позади даже приземистые «Жигули».
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Сам он лежал в кабинете на кожаном диване с полотенцем на горле. «Каравелла» валялась на полу. Мы шагали по битым пластинкам.
— Кто здесь был? Воры?
— Садитесь, — прохрипел старик.
— Вызвать врача?
— Незачем. Я сам немного врач. Ничего страшного.
— В милицию звонили?
— Не звонил! И вам запрещаю! Во всем виноват я сам.
— А весь этот разгром? — Флора жестом обвела комнату. — Кто бил пластинки? Зачем сломали проигрыватель?
— Я! — прохрипел старик. — Я бросил на пол проигрыватель, я побил пластинки. У меня была истерика. Первая за восемьдесят шесть лет!
Я снял плащ, сложил его, повесил на спинку стула, затем уселся. Делал все медленно, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.
— Флора, — сказал я намеренно тихо, — поищите на кухне веник и уберите здесь.
— Веник в ванной, — прошептал старик. — Единственное, о чем прошу, принесите из аптеки свинцовую примочку, а из магазина хлеб и творог.
— Вас душили? Раз вы нас вызвали, потрудитесь объяснить все толком. С кем вы подрались?
— Подрался? — переспросил старик. — Гм, наверное, это так и называется. Тут была одна из моих бывших пациенток. Мы с нею здорово поссорились. Она требовала, чтобы я дал расписку, что лично ей не ставил пластинки. Это было бы неправдой. Такую расписку дать я не мог. Затем она обвинила меня в том, что я много болтаю. И даже назвала фашистом.
— Вы не можете вспомнить фразу поточнее?
— Кажется, это прозвучало так: «Человек, который может подарить другому талант, но не дарит — полуфашист». Тут я вспомнил погибшего сына, «Танго смерти», стал кричать, что ворованные таланты — не таланты. Она вела себя вызывающе... Назвала старым дураком. Толковала о внутривидовой борьбе и о праве каждого воспользоваться знаниями, неизвестными другим. Я потерял голову. Я схватил проигрыватель... Хватит об этом. Мне неприятно. Вот ключ. В бюро список и адреса всех, кто поставил себе пластинки. Заготовьте письмо от моего имени. Опыты прекращены. Возобновлять их я не намерен. Тот, кто хочет, может остаться с пластинкой. Остальным же я готов ее снять. А вы постарайтесь не будоражить умов своими расследованиями. Спасибо за помощь...
Вечером мы сидели в кафе Дома ученых и пили традиционный кофе. Кажется, никогда за всю свою жизнь я не пил столько кофе, как в те несколько месяцев. Сам граф, теперь уже в облике маскарона, смотрел на нас со стены и ехидно посмеивался.
— Уверен, что старика навестила Ирина.
— Вы думаете, она здесь?
— Не исключено. Прилетел Юрий. Она за ним.
Вдруг граф на стене принялся укоризненно качать головой. Вновь укол в сердце. Мне показалось, что я лечу под стол. Удержала меня рука Флоры.
— Вы побледнели. Скорее домой.
Мы довольно твердо прошли через зал, хотя мне было очень уж плохо. И не я Флору поддерживал, а, скорее, она меня волокла. Но со стороны, надеюсь, этого никто не заметил.
Вряд ли я смогу рассказать связно, что было дальше. На корреспондентском пункте я пытался диктовать письма, порывался печатать на машинке. Флора протестовала, отказалась варить кофе. Кончилось все неожиданно — в глазах сначала потемнело, а затем во всем поле зрения запрыгали яркие радужные кружочки, и сердце бешено заколотилось в груди. Я едва сумел дойти до тахты. Наверное, уснул сразу, провалился в нечто. Но это нечто было вовсе не темнотой, а каким-то особым, невиданным мною доселе миром — необычайно ярким и звонким... Помню, что Юра Ильенко, совсем еще юный, вихрастый, какими мы все были когда-то, запел грустные, надрывные «стансы Нерона» из оперы Рубинштейна. Он жаловался на свою жизнь, на непонятость. Он доказывал, что имеет право требовать внимания к себе и к своему голосу. А мне хотелось прервать его и воскликнуть: «Послушай, как ты посмел украсть у Карузо не только тембр, силу голоса, но и его манеру исполнения? Что же выходит? Это не ты поешь, это он поет!» Юра, угадав мои мысли, вдруг перестал петь, что-то написал на клочке бумаги и протянул мне.
«Каждый имеет право петь, как Карузо, — прочитал я. — Мы не можем ждать милости у природы. Вдруг она не пожелает во второй раз подарить нам бессмертные вечные голоса? Раз так, мы должны сами создать их!»
Потом возникал старик — зубной врач. Он был в бурке и папахе. Хватал себя за голову, стенал с кавказским акцентом: «Вах, вах! Что я наделал? Я выпустил джина из бутылки! Назад, в эту бутылку, его уже не вогнать. Теперь надо дождаться, когда он уснет... Вай, вай! Преступное легкомыслие!»
Зло, нагло смеялся мне в лицо маскарон с лицом графа Бадени. Это было даже страшно.
Но на смену маскарону приходили видения более приятные — тенистый парк, озеро, по берегу которого я любил гулять, вечно дерущиеся черные и белые лебеди...
Флора будила меня. Один раз для общения с каким-то человеком, вероятно с врачом. Он пощупал мой пульс, с глубокомысленным видом пронаблюдал циферблат собственных часов, а затем объявил, что надо проверить кардиальную систему. Меня все это раздражало — звуки, шум, голоса. Приезжали люди с каким-то аппаратом. Присоединили ко мне холодные пощипывающие электроды, колдовали над длинной бумажной лентой... Опять мне привиделся старый дантист. Пройдя в лезгинке на цыпочках по комнате, он пожалел меня: «Вай, вай! Что делают с бедным человеком».
— Оставьте меня в покое! — бурчал я. — Дайте поспать!
Приснился мне и душный вечер в приморском городе. Ветер с моря не приносил прохлады. Воздух был пропитан влагой и йодом. Мы с дирижером Игорем сидели у открытого окна.
«Дышу уже не легкими, а боками, — бормотал Игорь. — Хорошо бы, как рыбам, обзавестись и жабрами. Так что же ты хочешь выяснить? Отчего вдруг Юрий Ильенко запел? Да я почем знаю? И кто это может знать? Допускаю, что могли изобрести какую-нибудь хитрую штуку. Не таблетки, конечно, а что-нибудь другое. А ты вот о чем подумай: возник вдруг десяток этих «внезапно запевших», и на том все. Значит, кто-то делал опыты и прекратил их. Почему? Эх, если бы мне жабры в дополнение к легким! Тогда бы я и в таком влажном климате чувствовал себя, как орел в небе...»
Через какое-то время возник еще один врач. Уже без часов, зато с блестящим молоточком. Он долго о чем-то разговаривал с Флорой. До меня долетали лишь отрывки разговора... «Да, да, много кофе... почти не спал... режима никакого...» — «Опасности нет... переутомился... обычный вегетативный криз... мы это так называем... не волнуйтесь, ваш муж, судя по всему, крепкий гражданин... ничего, кроме покоя... несколько дней не работать... главное, чтобы не дошло до невроза...»