— Смилуйся! — загнусавил он. — Уйду в пустыню, денно и нощно молиться буду во славу твою…
— Молчать! — рявкнул я. (Не хватало мне заполучить на свою голову религиозного фанатика). — Бога здесь нет — я за него! Бог велел передать, запомни: книг не читай, никем не командуй, а занимайся своим делом — играй в шахматы.
Итак, от божьего имени я внушил ему быть самим собой и никаким психозам не поддаваться. К нему вернулась прежняя веселость, но, просмотрев последние партии, Король грустно промолвил:
— Вариант в 96 ходов потрясает воображение, но не делает мне чести. Эта партия напоминает тягучее течение реки, отравленной ядохимикатами. Что можно выловить в этой реке, кроме вздутого трупа коровы? Кому нужны комбинации в 96 ходов? Кому нужны шахматы, отравленные механическим разумом?
Мне показалось странным, что Король с таким пренебрежением заговорил о механическом разуме. Не возомнил ли он себя человеком? Не опасно ли это для меня?
Я осторожно напомнил ему о шахматных машинах, и он воскликнул:
— Машина и шахматы — что может быть глупее! Эти машины оценивают позицию в условных единицах, но их не заставишь оценивать позицию нюхом. Любой ребенок с фантазией обставит машину.
— Но когда появятся машины с настоящим разумом…
— Настоящий разум нельзя ни на что запрограммировать, — ответил Король. — Когда настоящий разум поймет, что он сидит в какой-то машине, в каком-то ящике, он сойдет с ума.
Итак, он мнил себя человеком и, ничего пока не подозревая, прорицал собственную судьбу. Я положил его в коробку, и он пожелал мне спокойной ночи. Вскоре я окликнул его, но он молчал. Он спал. Человек ночью должен спать. Мне стало жутко. Я не должен показывать, что считаю его кем-то другим, а не человеком. Мне это было нетрудно, я всегда относился к Королю, как к брату.
Весь месяц до начала матча я нигде не показывался, чтобы не тревожить Короля. Меня все ненавидели. Японцы ненавидели меня за то, что я отказался играть в Токио, французы за то, что я перепутал Париж с Каннами, русские — за некорректное поведение. Те, кто не знал, за что меня ненавидеть, ненавидели меня за то, что никому не известно, где я нахожусь. Сотни писем приходили на адрес шахматной федерации. Два-три письма, в которых не было ругани, переправили мне. Одно письмо, с виду похожее на любовную записку, меня удивило:
«Дочь мистера Н. (называлась известная фамилия династии банкиров) хотела бы брать у вас уроки шахматной игры в любом удобном для вас месте и в любое удобное для вас время».
Я ответил ей и две недели обучал ее шахматной игре, — кстати, это одна из причин того, что я нигде не появлялся. В Париж я приехал за несколько часов до начала матча, и мой поздний приезд был воспринят, как оскорбление. Но мои заботы были поважнее шахматного этикета — с Королем опять что-то стряслось.
Его удивило появление в нашем доме мисс Н. Он спросил, кто она такая? Я ответил, что это машина для ведения хозяйства. Тогда он спросил, почему у меня есть такая машина, а у него нет? И почему он вечно висит у меня на груди, а я ни на ком не вишу? Я путано объяснил, что он и я — мы и есть один человек, симбиоз, неразрывное целое… Король поверил и вскоре поделился нашими планами: мы устали от шахмат и, когда станем чемпионами мира, удалимся на покой и заведем себе прелестные машинки для ведения хозяйства.
Я тут же запретил мисс Н. приходить ко мне, и Король начал ее забывать. Я не мог предвидеть, что на церемонии открытия президент ФИДЕ ляпнет словечко, из-за которого Король окончательно свихнется. Из-за того, что русские все время торчат на шахматном троне, в моду давно вошло называть королеву по-ихнему — «ферзь». Но когда мы с Третьяковским стояли у столика, президент, зажав в кулаках две фигурки и обращаясь ко мне, спросил по старинке:
— Итак, в какой руке белая королева?
— Что он сказал? Королева? — прошептал Король.
Президент разжал кулак, и Король влюбился в белую фигурку королевы с первого взгляда. Всю ночь я пытался настроить его на игру, но он что-то бормотал и думать не хотел о шахматах. Наконец я убедил его, что только за шахматным столиком он сможет видеться со своей возлюбленной.
Мы опоздали на несколько минут. Третьяковский ходил по сцене, а из зала неслись негодующие выкрики в мой адрес. Я сделал первый ход и ушел за кулисы поесть и привести себя в порядок. Никакого психологического давления на Третьяковского я не оказывал, а если его нервировали мои «непредсказуемые» поступки, то пусть обращается к психиатру.
Первую партию Король блестяще продул. Он пытался выиграть, не вводя в игру королеву. Оказывается, он боялся за ее жизнь. Это была авантюрная атака в каком-то тут же придуманном им дебюте, и ровно через час все закончилось. Довольный Третьяковский, пожимая мне руку, удивленно сказал: