А как же тогда Наташа? Уезжает… Вот уж никогда бы не думал, что у него с Наташкой будет любовь. Любовь? Ничего такого они друг другу не говорили. Она сказала, правда, вчера: будет ждать его, только его. И он, он тоже будет ждать ее…
А мама, как же мама? Что она на это скажет? Перед глазами всплыло круглое, доброе лицо матери с темными, такими родными глазами. Нет, она будет только рада. Вот отец — тут дело потруднее… Ну, да Андрей все равно не уступит ни бабке, ни отцу. Пусть себе сидят в своем пятистенном дому и хвастают, что своими руками его по бревнышку собирали. Пусть дрожат за него! А он пойдет воевать за мировую революцию. И мама его поддержит, и Наташка…
Эх, жаль только из города уходить. Город-то какой! Говорят, сам Ленин здесь родился и рос, учился, ходил по улицам, гулял, верно, на Вепце. Повидать бы Ленина! Вот поедет он в Москву…
— Едет кто-то, приготовиться! — прервал размышления Андрея громкий шепот Золотухина.
Красноармейцы тихонько зашевелились, защелкали затворами винтовок. Андрей сжал рукоятку нагана, приподнял голову. С нижнего конца улицы послышался шум мотора, вскоре из облака пыли выплыл грузовик. В кузове его, поблескивая штыками, сидело человек шесть или семь красноармейцев.
— Это ж свои, — прошептал Андрей.
— Не спеши, сейчас узнаем. — Золотухин напряженно всматривался в машину.
Автомобиль подъехал к тюрьме и остановился. Из кабины выскочил военный в перехваченной ремнями гимнастерке и молодецки заломленной фуражке. Из-под нее выбивался клок огненно-красного чуба. Из кузова соскочил еще один с винтовкой. Вдвоем они подошли к часовому.
— Рыжий!.. — зашептал, задыхаясь от волнения, Андрей. — Тот самый, вчерашний…
— Спокойно. — Золотухин положил ему руку на плечо. — Точно он?
— Точно!
Между тем двое, перекинувшись несколькими словами с часовым, вместе с ним скрылись в темном проеме двери. Остальные продолжали сидеть в кузове, только шофер вышел и толкал ногой колеса.
— Вот что, — Золотухин посмотрел на Андрея, — к ним надо подойти, пока их начальники внутри. Там их задержат… Мы с тобой тут одни в гражданском. — Он надел фуражку, посмотрел зачем-то в дуло нагана и сунул его в карман, затем перевернулся на спину и стал застегивать кожанку на все пуговицы. — Передай по цепи: как взмахну рукой — пусть стреляют. Первый залп в воздух. Ясно? Надеюсь, его достаточно будет. Ну, поехали, Андрюха…
Золотухин ловко скатился вниз, в сухую канаву, и, согнувшись, побежал куда-то в сторону, Андрей — за ним. Ужом проползли под изгородями, продрались через кустарник. Пот заливал глаза, едкая пыль набилась в нос. И когда Андрей почувствовал, что больше уж не сможет сделать ни шагу, Никита вдруг остановился:
— Ну вот, давай отдышимся маленько. И почисть брюки. Да наган, черт-те возьми, наган спрячь!
Только теперь Андрей заметил, что бежал все время, сжимая рукоятку нагана.
Отряхнувшись и осмотрев придирчиво себя и Андрея, Золотухин вышел из-за кустарника в глухой переулочек. Вблизи залаяла собака. Не обращая на нее внимания, они медленно пошли посредине мостовой к повороту.
— Свободней, свободней!.. Будто что рассказываешь мне, — шептал Золотухин. — И улыбайся. Подойдем — заходи назад, и наган наготове. Понял?
Вот и улица с крутым подъемом, тюремная стена, пыльная дорога, грузовик у входа… Поблескивают на солнце штыки в кузове. Сознание отмечает все это как-то автоматически. Андрею кажется, проходит вечность, пока они шагают. Он изо всех сил жестикулирует и сквозь зубы читает Никите какое-то стихотворение, тот улыбается и кивает. А рука сама, непроизвольно, тянется к карману — туда, где наган.
Дальше все помчалось, как в приключенческом кинематографе, который так любил смотреть Андрей.
Грузовик уже совсем близко. Золотухин толкает спутника в бок, Андрей замолкает, смотрит на сидящих наверху. Самые обыкновенные солдатские лица, звездочки на фуражках. Дымят самокрутки, спокойно смотрят вокруг. Наши? Но тот, рыжий, что внутри…
Поравнялись с шофером. Золотухин снова быстро толкнул Андрея локтем — мол, давай заходи сзади — и выхватил из одного кармана наган, из другого — “лимонку”. Мгновение — и он на подножке, дуло нагана у груди побледневшего шофера, рука с “лимонкой” поднята. А Андрей позади машины, тоже с наганом. В кузове — секундное смятение, и сразу же он ощетинился винтовками.
— Сдавайтесь, вы окружены! — хрипло закричал Золотухин. — Смотрите! — Он взмахнул рукой с “лимонкой”.
Солдаты инстинктивно пригнулись. Тут же раздался залп. Мгновенная тишина, и винтовки полетели на землю, вслед из кузова прыгали люди, а из бурьяна выбегали красноармейцы…
— Так-то оно лучше, — блеснул зубами побледневший Никита, — без кровопролитий…
В это мгновение от входа в тюрьму послышался выстрел, за ним другой. Тяжелая дверь в глухой стене распахнулась, и выскочили те двое. Они стреляли куда-то внутрь.
— Стой, гады! — кинулся к ним Золотухин, размахивая наганом.
Рыжий, уже без фуражки, обернулся, поднял наган, но из двери снова раздался выстрел. Как шмель, прожужжала пуля. Рыжий моментально метнулся вбок, его спутник — в другую сторону. Андрей из-за грузовика бросился ему наперерез, успел поставить ногу. Тот упал. И только Андрей наклонился к нему, как беглец вдруг изо всей силы ударил его сапогом в живот и быстро вскочил…
Когда он очнулся, прямо над ним склонилось красное, потное лицо Золотухина без фуражки.
— Очухался? Здорово он тебя! Ну, ничего, вон стоит, контрик! А другой, рыжий твой, убежал, гад. Ладно, я до него еще доберусь!
Андрей приподнялся, и перед глазами сразу все поплыло. Опираясь на плечо Золотухина, он с трудом встал. Красноармейцы обыскивали задержанных.
— Иди домой, отлежись. Хватит с тебя на сегодня. Проводить?
— Сам дойду.
Андрей попробовал улыбнуться, сделал несколько шагов. Чертова слабость! Вдруг вспомнил: сегодня уезжает Наташа с матерью. Их ведь проводить надо! Ускоряя шаг, Андрей на ходу обернулся и махнул рукой Золотухину:
— До завтра!..
Никогда еще за всю историю Волжско-Камского пароходства у симбирских пристаней не причаливало столько пароходов, буксиров, барж и катеров, как в эти тревожные июльские дни 1918 года. В душных сумерках по булыжным мостовым Подгорья то и дело грохотали тяжело груженные телеги, иногда проносились грузовики с ящиками и мешками, сопровождаемые вооруженными людьми. Губисполком увозил банковские ценности, военные материалы и другое имущество.
В маленьких деревянных лавчонках, рассыпанных около невысокого забора, отделяющего пристань, уже зажгли тусклые керосиновые лампы. Здесь бойко торговали махоркой, свежими, огурцами, кременевской малиной, немудреной снедью. Вокруг толпились красноармейцы, матросы с пароходов, моряки. Пестро одетые босоногие цыганки не давали им проходу, прося позолотить ручку за предсказание судьбы… Шныряли какие-то юркие личности с кошелками, будто разыскивая кого в толпе. Иногда они останавливали кого-нибудь и отходили с ним в сторонку — туда, где потемнее. И тогда из кошелок извлекались бутылки с самогоном…
У подгорного яхт-клуба ярко пылал костер. Над ним в большом черном ведре что-то кипело и булькало. Вокруг расположились, отдыхая, усталые крючники.
А выше, на пригорке, сидели двое — коренастый рыжеволосый красноармеец лет сорока с рукой на перевязи и тощий взлохмаченный крючник.
— Видите, сколько пароходов согнали? — сказал крючник. — Собираются давать тягу господа большевички. Эх, из-за сегодняшей вашей промашки мы и ударить тут не сможем. А то бы как дали им с тыла…
— Д-да, чекисты всполошились, — виновато кивнул раненый. — Мне уже сообщили: успели и в городе арестовать кое-кого из наших. Ну, ничего, не все еще пропало. Вот оружие захватим в интендантских складах…