— Прозреть всегда больно, Алевтина Олеговна, процесс это мучительный. Но целебный… Сказано: увидеть — значит понять. Но как увидеть? Чтобы понять, надо глубоко-о смотреть, не в лицо — в душу. А тогда и стен не будет.
— Их еще сломать надо…
— Это уж кто сумеет, кто решится. Тоже, знаете ли, подвиг. А иные не захотят, так и жить станут — как жили.
— Как жили… — эхом откликнулась Алевтина Олеговна. Опомнилась, сказала решительно: — Я пойду.
— Идите, — кивнул молодой человек, — и помните: ваш туман станет катализатором. Только в окно его выпустите — и можете быть свободной.
— Свободной? — невесело усмехнулась Алевтина Олеговна. — От чего свободной?
Молодой человек тоже усмехнулся, но весело:
— От того, что в тумане увидите… Опять парадокс получается! Ну просто никуда без них…
Старик Коновалов кладку растил, а Павлик Топорин ему кирпичи подавал, раствор подносил. Ладно трудились.
— Хороший вы народ, мальцы, — сказал между делом Коновалов.
— Интересно, чем? — спросил Павлик.
Весь был в цементном растворе — и майка, и джинсы, и руки, и лицо. Даже волосы слиплись — не разодрать.
— Понимающий, — со значением изрек Коновалов.
— Что же это мы понимаем?
— Что жить открыто надо. Был бы поэтом, сказал бы: распахнуто.
Павлик засмеялся:
— Говорят, распахнуто жить опасно. Вместе с хорошим всякая дрянь залететь может.
— А голова на что? Глаза на что? Дрянь — она и есть дрянь, ее сразу видно. У тебя в дому двери настежь, ты и вымети дрянь, не храни.
— Неплохая метафора, — оценил Павлик.
— Не метафора это никакая, — сердито сказал Коновалов. — Житейское дело.
— А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили…
— А ты не копи.
— Совет принял. Но для меня что копить, что мести — все еще впереди. А сами-то вы как?
— Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только…
— Не усек науку?
— Похоже на то.
— Почему?
— Понимаешь, тезка, мы в наши годы такими же были _ ну, сказано, распахнутыми. И Вовка мой, и Вовкины сверстники — тоже. Да только время — штука страшная, сопротивляться ему — большая сила нужна. Тебе сейчас сколько?
— Семнадцать.
— Немало.
— Что вы! Нас детьми считают.
— Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги… Целый лабиринт из «нельзя» — мудрено выбраться. Вот ты и привык осторожничать: как бы чего не вышло…
— Не привык я!
— И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обижаются. Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики — чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладошки захлопает, они — следом. Та сидит смирно — и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: «Тревога! В ружье!» Мы — кто в чем был — автоматы в руки и в атаку… Так, босиком да в подштанниках, фашиста и отбросили… Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тоже весело было. Они в смех, а учительница им: «Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война — это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу». Понял: ова не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали… Жалко мне их стало — ну, до боли. Вырастут, что про нашу войну знать будут? Что она — каждодневный подвиг? Что мы не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?… Опять я не о том… Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше — больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой?… Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде… А тут — ты уж извини, тезка, — твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: «Деда, деда, тебя к телефону». Ну, он и скажи, сердито так: «Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома». Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик…
— В стену? — Павлик молчал, молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой.
— В нее, родимую! Я про заборы сказал, которые мы нашему брату ставим, — вот они-то в стены и вырастают. Вы ребятки умные, уроки на лету схватываете, со временем такие стены выкладываете — только на цыпочках через них видать. Да и куда видать? Только вдаль, только в светлое будущее. А что рядом, по ту сторону стены, — и на цыпочках не увидишь…
— Опять мы виноваты!.. Я ж вас так понял, что молодым стены не помеха.
— Как не помеха? Помеха. Но фокус в том, что вы их видите, а значит, и сломать можете. И уж конечно, новых не строить! Но для этого, тезка, молодым надо всю жизнь оставаться. Ты оглянись кругом: разве только твои дружки дело делают? Я вот с тобой. Вон еще моих ровесников сколько! И, как говорится, среднее поколение тоже в наличии… Да и сам посуди: не одни молодые страну нашу выстроили. Страна — это тебе не стена, ее построить куда тяжелее. А ведь стоит… Стоит!
— И стена стоит.
— Точно! — Коновалов любовно поглядел на стену, почти законченную уже — ну, может, метров в пять просвет посередке остался, там Сенька Пахомов со стариком Подшиваловым в четыре руки трудились. — Вон она какая…
Стена и вправду впечатляла. Массивностью своей, аккуратностью штучной кладки, апокалипсической бессмысленностью впечатляла. Двери подъездов выходили в глухие кирпичные тупички, напрочь отрезавшие жильцов от мира. Разве что через стену — в мир, но для этого каскадерская подготовка требуется… И что характерно, с веселым удивлением отметил Павлик: все строители оказались по одну сторону стены — как сговорились. У них-то выход имелся: на набережную — и на все четыре стороны…
— А как же в школу? — праздно поинтересовался Павлик. — Ни пройти ни проехать.
— Школа на сегодня отменяется, — сказал Коновалов. — Считай, каникулы.
— Вряд ли. Из соседних дворов ребята придут. По набережной.
— Откуда ты знаешь? Может, в соседних дворах такие же стены стоят…
— Верно! — Павлик аж поразился столь простой догадке, почему-то миновавшей его суперумную голову.
И в это мгновение кто-то крикнул:
— Смотрите, пожар!
Из трех окон второго этажа школьного здания валил густой сизый дым. Вопреки здравому смыслу, он не подымался к небу, не улетал к Москве-реке, сносимый ветром, — медленно и неуклонно сползал вниз, струился по земле, заполнил весь школьный двор, выплыл из ворот, из щелей в заборе, потек по асфальту к стене. Его прибывало все больше и больше; казалось, что он рождается не только в недрах школы, а конденсируется прямо в воздухе. Все во дворе стояли по пояс в дыму, и Павлик подумал, что кричавший ошибся: это был вовсе не пожар. Дым не пахнул гарью, он вообще не имел никакого запаха, он, скорее, походил на тот, который используют в своих мистификаторских фокусах падкие на внешние эффекты цирковые иллюзионисты. И еще на туман он походил, на обыкновенный ночной туман, обитающий на болотах, в мокрых низинах, а иной раз и на кладбищах. Туман этот легко перевалил через стену, вполз в раскрытые настежь двери подъездов, а там — можно было догадаться! — вором проник в замочные скважины, просочился в поддверные щели, обосновался в квартирах. Вот он уже показался в форточках, в открытых окнах, но — опять же вопреки здравому смыслу! — не потек дальше, не завершил предписанный физическим законом круговорот, а повис на стене дома перед окнами — множество уродливых сизых нашлепок на крашенной веселенькой охрой стене… Дом ослеп.