В этот раз пауза тянется нескончаемо, присутствующим надо время, чтобы прийти в себя от шока.
“Репрезентант слишком тонкий политик. Он не понимает духа времени. Больше прямоты, больше действий, больше, если дозволено сказать, наглости. Вот чего мы ждем от вас”.
Это голос папаши Харисидиса.
“Совершенно с вами согласен, — говорит пророк. — Мы хотим, чтобы вы убедились в нашей готовности к действию”.
“Лоудмены могут выступить в любой момент. Покончим с язычниками!”
“Да! И я полагаю, весьма полезным будет, если Джольф Четвертый, Чистейший-в-помыслах, нанесет удар по гидропонным предприятиям. В любом случае мы в этом замешаны не будем…”
Совещание длится более двух часов, и постепенно перед Нури и Норманом разворачивается картина масштабного заговора, охватывающего все звенья государственного аппарата.
По мнению пророка, движение достигло своего апогея, когда к нему примкнул известный своими радикальными убеждениями отставной генерал Баргис. Генерал привел с собой полтораста тысяч лоудменов — горластых фанатиков тишины и порядка: после ликвидации регулярной армии — вынужденная уступка Ассоциированному миру — многие бывшие офицеры примкнули к движению генерала. Генерал оказался настоящей находкой, он воплотил в дело соглашение о сотрудничестве. Он создал и возглавил военный штаб, наладил взаимодействие с полицией, особенно с теми ее формированиями, которые непосредственно вели бои с Армией Авроры, нашел общий язык с синдикатом Джольфа и умело пользовался услугами его анатомов. Короче — он взял на себя всю оперативную подготовку переворота, оставив за пророком идеологию и связи с промышленным картелем. Обширный опыт генерала оказался как нельзя кстати. Подготовку можно считать законченной, остановка лишь за деловыми кругами.
После того как господин Харисидис заверил присутствующих, что деятельность штаба встречает понимание в деловых кругах и что премьер-министр — милейший, надо сказать, человек и широких взглядов — полностью в курсе событий, совещание приступило к обсуждению конкретных деталей намечаемого переворота.
Норман дослушал все до конца, вынул из аппарата и спрятал на груди кассету.
— Спасибо, Вальд. Твою услугу переоценить нельзя! Мы еще увидимся. — Лицо его было отрешенным и замкнутым. — А сейчас я должен исчезнуть.
— Что будет, Норман?
— Будет то, что должно быть. Это судороги уходящего. Править по-старому они не в состоянии. Нового принять не могут, в новом для них места нет. В прошлом такая ситуация рождала фашизм. Будет борьба. И знаешь, что в ней самое страшное? — Он помолчал. — То, что мещане тоже люди. — Он застегнул на груди лямки пояса астронавта и оглянулся в дверях. — До встречи, друг.
— Тебя убьют, Норман.
— Ну, не сразу. — Норман натянул шлем, улыбнулся. — Я пока еще депутат парламента, а они вынуждены до поры соблюдать приличия. И вообще — это не так просто.
Олле вошел в руководящий состав центрального штаба Армии Авроры как-то незаметно для себя. Сначала Дин привлекал его к обработке и анализу информации, поступающей от разведывательных групп, потом Олле постигал основанную на скрупулезной исполнительности и дисциплине тактику партизанской войны в городских условиях и накапливал личный боевой опыт. В последнее время, случалось, Олле командовал боевыми группами многослойного прикрытия. В штабе считали, и Олле разделял эту точку зрения, что в городской операции главное — прикрытие. Это когда две-три независимо действующие группы выполняют главную задачу, а мгновенно возникающие группы прикрытия отвлекают на себя полицейские силы и тут же исчезают в толпе, а ночью — в развалинах или подземных переходах. Очень эффективная тактика.
В этот день с утра Дин был чем-то озабочен, но нашел время предупредить Олле, что жрец-хранитель ждет их сегодня, дабы оказать второй знак доверия.
Жрец ждал их в Музее тотемов. Он был в своей спецодежде — алой мантии и синей шапке в звездах. Он обнял Дина и тепло поздоровался с Олле.
Они пошли по длинному заброшенному тоннелю и остановились перед тяжелой двустворчатой дверью, украшенной выпуклым резным изображением львиной головы, покоящейся на когтистой лапе.
Жрец тронул коготь, и створки разошлись.
Олле не заметил ни высоких сводов украшенного колоннами зала, ни великолепных светильников, неожиданных здесь после мрачных переходов. Олле увидел детей. Это было непривычно. В Джанатии дети не играли на улицах, их прятали в квартирах и машинах, где можно было дышать. Здесь они стояли молча, опустив глаза, и, вслушиваясь в их молчание, Олле вспомнил звонкозвучных подопечных Нури и Хогарда. Он вгляделся в детские лица с синюшными кругами под глазами и задохнулся от темного гнева на страшный мир взрослых, в котором если недостает доброты, то разума должно бы хватить для понимания той маленькой истины, что на нас жизнь не кончается, что дети после нас должны жить. Кошке это понятно, кошка лапой скребет, следит, чтобы после нее на земле чисто было…
— В Музее тотемов вы видели утраченное. Здесь то, что осталось, — звери, сохранившиеся в Джанатии.
К зверям были отнесены мыши домашние, проживающие в ящике со стеклянными стенками, две серые крысы в большой клетке и пара мелких собачек помойной породы. Под потолком чирикали воробьи, на полу ковырялись в рассыпанном корме неаккуратные сизые голуби, и в том же вольере сидели хмурые вороны. Был еще зверь — кот, он лежал на подушке и был удобен для обозрения и робких поглаживаний.
Жрец проследил взгляд Олле.
— Это брошенные дети. Сейчас многие бросают детей. Мы подбираем их — кто-то должен думать о будущем. У нас несколько приютов и даже есть школы. Сейчас у нас здесь несколько сотен детей от пяти лет и старше.
Дети, узники неустроенного мира, неправедно осужденные на муки за грехи своих родителей, не смотрели, а созерцали животных, группками толпясь у ограждения. Красиво одетые дети с белыми лицами…
Олле словно наступили на сердце. Ему стало стыдно своего здоровья, силы и благополучия, того, что вот он может уйти отсюда в любой момент, вернуться в привычный, желанный мир своего института, расстаться с Джаиатией, очнуться от нее, как от дурного сна… А дети? Куда им уйти? А ведь были у него сомнения: не превысил ли данных ему полномочий, ввязавшись в драку, нарушив удобный, оправданный высокими соображениями принцип невмешательства. Сомнения… видишь ли… были.
— Я знаю, гнев ваш праведен и ищет выхода. — Жрец смотрел в глаза Олле и тонкими движениями касался его груди у сердца. — Не надо слов, слова придут потом. Я хочу удвоить вашу силу и снять тяжесть с души. В Джанатии мало радости, а человек не может без нее. Примите наш подарок. И мы порадуемся с вами. Дин, пусть он войдет!
Он не вошел, он ворвался, лишь только Дин чуть приоткрыл малозаметную дверь.
— Святые дриады… — прошептал Олле, упав на колени и протягивая руки. — Гром! Щеночек мой!
Вечером в штабе были включены все экраны. Диктор известил о чрезвычайном сообщении, с которым выступит премьер-министр страны.
На экранах премьер хорошо смотрелся: государственный деятель, озабоченный государственными делами, для которого безопасность государства и благополучие граждан — единственная забота.
Он откровенно сказал, что устои шатаются, поскольку общество расколото усилиями тех, кто называет себя язычниками. Язычество — безнадежная попытка пробудить в человечестве давно угасшие атавистические верования, возможно и оправданные на заре цивилизации, но смешные в наш век всеобщего прогресса. Не для того человек, венец божественного творения, вырос до царя природы, чтобы в итоге признать себя недостойным лидирующего в ней положения. Догмы язычества настолько несерьезны, что оспаривать их бессмысленно. Вместе с тем никто не может сказать, что правительство виновно в гонениях на язычников, в ущемлении их прав, оно всегда было лояльно к своим гражданам. Но лояльны ли язычники к государству, к обществу, благами которого они пользуются?
Тут премьер сделал длинную паузу, перебирая на столике листы с текстом выступления.