— Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?
— Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.
— Она погибла?
— Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.
— Вы не пробовали ее искать?
— Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.
Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.
— А Кирилл вот женился на Клаве, — сказала Кира.
— Ну и что с того?
Фраза сорвалась с Васиных губ — и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.
Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.
Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.
— Спи, доча!
— Свет не туши.
— Я папину лампу включу.
Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.
— Васину. Ту, что дядя Вася принес.
Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок — избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.
Каменные стены оказались прозрачными — избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.
Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…
Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.
Вошел отец. Постояв над Кирой — спит ли? — снял трубку телефона, стал накручивать диск.
Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.
Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…
Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.
— Не спишь?
— С кем ты разговаривал?
— Я?.. А-а… никто не ответил.
Неверящие глаза глянули на него из “домика”.
— Кирилл, ты никогда не врешь?
— Ну-у… может быть, раз в году.
Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.
Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.
Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.
Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…
Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.
— Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.
— Это для Кирилла. Он воевал.
— У тебя фазер, что ли, Кирилл?
— А как его еще называть: Кирилл Петрович?
— Ну… папа.
— У нас не те отношения.
— Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним — другое дело: он за мной, а я — от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?
— Не любит вспоминать.
— Значит, не забыл еще. Кто забыл, тот любит вспоминать… Кстати, нормальные люди сейчас все в кино…
Кира редко завидовала нормальным людям, но кино, говорят, хорошее.
— А подарок?
— Нормальные люди дарят настоящие цветы, а не нарисованные.
Валера стал отламывать ветку, и в этот момент появился Кирилл. Форма на нем была уже не та синяя, первых послевоенных лет, а полевая сумка осталась старая.
Валера при виде участкового растерялся, но Кирилл лишь посмотрел на ветку в его руке, на Киру с этюдником и сказал одну фразу:
— Это что же будет: пейзаж или натюрморт?
И ушел, не дождавшись ответа, а Валера осмелел, даже хихикнул довольно громко вслед и сказал:
— Убедилась? Зачем ему твоя самодеятельность, если он пейзажа от натюрморта не отличит?
— Сам ты не отличишь! Он сказал, что сломанная ветка — не пейзаж, а натюрморт — не живая природа, а мертвая.
Валера расхохотался.
— А ты — какая природа? Знаешь? Чокнутая! Ничего он этого не говорил!
Отца они увидели снова, когда подходили к пятиэтажкам. Он стоял в будке телефона-автомата, прижимая к уху трубку…
— У вас что, дома телефона нет? — спросил Валера.
— Ты же знаешь — есть.
— Почему же он из автомата разговаривает?
Кира не отвечала.
Валера презрительно скривил губы:
— Загадка: сын моего отца, а мне не брат.
Кира молчала.
— Сводный брат, — сам себе ответил Валера. — У меня есть сводный брат. Гошенька… Так вот: я с моей мамочкой проживаю в пятом подъезде, а он с моим папочкой — в шестом.
— Ну и иди в свой шестой подъезд! — Кира сорвала с его плеча свой этюдник.
— Пятый…
АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 25 мин
— Думаешь, он твою маму не любил? — сказал Вася — Что ты?! Я этого не говорил и не скажу, хоть бы меня резали! Когда его после госпиталя в сорок третьем отпустили на долечивание в Москву, он сразу нашел Клаву — и в ЗАГС. Я ему говорю: “Прежде чем расписываться, надо бы выяснить, что оно такое любовь. Ни один ведь из вас не знает, и я не могу подсказать”. Так он мне на это ответил: “Эх ты, а еще практичный человек! Надо ей оставить аттестат”. Ты понимаешь, Кира? Жены офицеров получали по аттестату деньги. А у Клавы никого не было — как бы она без аттестата прожила?.. Тем более что, кроме аттестата, он ей оставил… тебя, Кирюшенька.
К ним снова подошел буфетчик. С недовольным видом убрал посуду, протер столик. Кира и сама понимала, что разговор затянулся свыше всякой меры, но не слушать того, что говорил Вася, она уже не могла.
— Кирилл твою маму никогда не забывал, что бы в его жизни ни произошло… Хотя она что-то предчувствовала. В сорок пятом, когда война уже кончилась, а Кирилл еще в госпитале лежал после последнего ранения, Клава вдруг говорит: “Он не вернется”. Ну, я на нее наорал. “Убитые, — говорю, — на которых похоронки прибыли, и те возвращаются!..” А она мне дает почитать его последние письма. Письма как письма. Хотя, конечно, не такие, как прежде. Это я понял, потому что прежние письма она бы мне не доверила читать ни за какие ковриги. Но и эти тоже были хорошие. Заботливые письма, он ей напоминал и где спички лежат, и как надо дверь в передней притворять, чтобы не выстудить комнату. Клавочка, ты знаешь, могла газовые краны оставить открытыми. По сути, у Кирилла было две дочери — Клава рано начала болеть. И он не только вернулся. Он за всю жизнь повода не подал даже подумать про. него… что бы у него тут… внутри… ни происходило. А ведь за нами, мужиками, нужен не то что глаз — целая ваша Петровка, 38!
Вася замолчал, посмотрел на Киру. В ее взгляде он не увидел ничего утешительного.