— Теперь ты по-настоящему выпьешь со мной, Энок, в день моего праздника! Ты ведь помнишь, Энок, как я ходил вместо тебя в школу? А сегодня ты такой привередливый, что ничего так и не попробовал; но ты окажешь большую честь нам и нашему столу, если отведаешь чуточку того немногого, что у нас есть. Теперь выпьем с тобой ещё раз; твоё здоровье, Энок!
Выхода не было — Энок пригубил из стаканчика. Он не мог отвертеться, он должен был выпить. Жених такой милый и дружелюбный, и ничего плохого в этом нет — один стаканчик непременно нужно вытерпеть. Энок завёл с женихом разговор о былых временах, и Хельге тоже сидел с ними.
— Твоя дочь, без сомнения, нашла отличного мужа, — заметил Энок.
— Да, я полагаю, не самого скверного, — высказался Хельге. — И думаю, усадьба у него не такая уж маленькая!
Эноку казалось, что тяжкие раздумья разом отлетели от него. Глаза его смотрели более открыто, и здесь, в свадебном доме, ему уже не было так ужасно. Он ведь не обязан обращаться в веру именно сегодня, как собирался, можно ведь и подождать с этим. Господь же не имеет ничего против того, что он сидит здесь, болтает, как обычно, с друзьями, без ругани и прочих жутких вещей. Бог видит, что это так, и Энок, пожалуй, не мог поступить по-другому. Уж если ты грешишь, неважно, как и сколько, — так будет до тех пор, пока не уверуешь по-настоящему. Пиво, кстати, тоже дар Божий, а Хельге — замечательный человек. Нужно только смотреть в оба, вести себя как подобает…
Мало-помалу глаза Энока засверкали, и его бледный, светящийся лоб сделался горячее. Анна стояла в дверях и украдкой смотрела на него; она радовалась, видя, что её муж ведёт себя так же, как и все остальные. Он стал таким странным в последнее время, что она иногда и не знала, что подумать.
Эноку Хове было около сорока. Он выглядел вполне привлекательно. Лицо было ясным и разумным, с крупными яркими чертами; оно становилось благостным и почти детским, когда он смеялся; в такие минуты он обычно хватался одной рукой за подбородок. Волосы его были такие чёрные, что отдавали синевой, свешиваясь на лоб. От ушей и от подбородка росла густая, красно-коричневая борода, которая вместе с чёрными волосами обрамляла его открытое и задумчивое лицо. Он был одет в синюю косоворотку и чёрную жилетку поверх неё; вокруг шеи, у воротника, расшитого белыми нитками, обвивался чёрный шёлковый платок с красивым узлом, края которого прятались под жилеткой. Со своей строгой, тёмной головой на твёрдых, широких плечах Энок смотрелся не так, как остальные, он был здесь чужим; многим казалось, будто от него веяло холодом.
…Странно подействовал стаканчик. Энок согрелся, ему стало лучше, он уже не чувствовал того жгучего страха в груди. Один стаканчик — это ничего, хуже, когда выпьешь несколько…
Удивительно: всё, что дурно, — оно так приятно для плоти и крови! Хорошая компания и добрая выпивка, звуки скрипки, шум и веселье… блеск глаз, жажда плотских утех и роскоши… пожалуй, он этого хотел, наш прародитель Адам.
Наполеон был так пьян, что затянул песню:
Бедный Наполеон! Всегда только и разговоров что о бренневине.
Скрипка надрывалась пуще всех. Звук её и эхо так удивительно отдавались в сердце, со всеми полутонами, призвуками; это было нечто такое, что не могло исходить от одних лишь струн… не был ли тут замешан сам дьявол? Нельзя сказать, что эти звуки были лёгкими — казалось, они звучали надрывно, создавая удивительное смешение радости и плача, головокружительное, совершенно очаровывающее. Звуки скрипки пробуждали много воспоминаний, таких, которые следовало забыть, — всю молодость; стоило лишь скрипке запиликать — и начиналась песня о прошедшем, о глупостях, иллюзиях и затеях юных лет… того времени, когда он, Энок, сам танцевал, резвился и волочился за девками… но не так, как нынешнее племя. Он хорошо помнил эту свадьбу в Рамстаде, где была она, эта — как потом одно время дразнили его — готовая на всё девчонка; не в том смысле, но… Это только от нужды и слабости, там не могло быть ничего. Но девушка симпатичная, простая. И они танцевали и заигрывали друг с другом; и оказались на сеновале… о, глупость и безрассудство юности! Сейчас не о чем было думать, всё прошло и забылось, всё, что тогда было; лишь эта скрипка… «Он здоров играть, этот Нильс! — Да, он не промах. Он на самом деле хороший музыкант. Это точно!» Они казались такими прекрасными, эти давние времена. Энок вспомнил, как же чудесно бывало иногда, лучше, чем теперь; тогда небо сияло бесконечно голубым, и солнце пекло, согревая холмы. Тогда было много цветов и море травы. И кричала выпь, и токовала красноножка, и стрекотала на лугу серая куропатка, когда они иногда встречались прохладными вечерами… Чушь, ерунда и досадный грех; но всё же Энок с тоской вспоминал об этом.