Прошло пятнадцать минут. Затем гондола почти незаметно для сидящих в ней оторвалась от земли. Почти сразу же вслед за этим Фрайгейт выключил горелку.
Крики провожающих быстро стихали, а потом и полностью смолкли. Огромный ангар теперь казался маленькой игрушкой. К этому времени солнце уже вылезло из-за гор, а из питающих камней, тянувшихся цепочками по обоим берегам Реки, грянули раскаты, похожие на залповую стрельбу артиллерии.
— А вот и наш тысячепушечный салют! — сказал Фрайгейт.
Летели минуты, а никому из экипажа и в голову не пришло заговорить или даже пошевельнуться. Царило такое молчание, которое можно встретить лишь где-нибудь на дне огромной пещеры. А ведь двойные металлические стенки гондолы отнюдь не обладали звукоизоляционными качествами! Когда у Фрайгейта забурчало в животе, звук был похож на отдаленное громыхание грома.
Появился слабый ветерок, уносивший шар к югу, то есть дальше от цели путешествия. Погаас высунул голову в открытый иллюминатор. У него даже не возникло ощущения движения, ибо аэростат шел с той же скоростью, которой обладал ветер. Воздух вокруг шара был совершенно неподвижен, как в комнате с закрытыми окнами. Пламя свечи, если б ее поставить на верх вернилки, наверняка горело бы вертикально, не отклоняясь в сторону.
Хотя Фрайгейт много раз поднимался на аэростатах, он всегда как бы впадал в экстаз в минуты подъема. Ни один из других видов спорта — даже планеризм — не приводил его в возбуждение, близкое к восторгу. Он ощущал себя как бы бестелесным духом, свободным от пут силы тяжести, от забот и тревог плоти и ума.
Конечно, то была иллюзия, поскольку сила тяжести продолжала держать шар в своих лапах, она играла с ним и в любой момент могла начать швырять его из стороны в сторону. Да и от забот и тревог отрыв был тоже лишь плодом воображения — для тела и ума дел находилось немало.
Фрайгейт встряхнулся, будто пес, вылезающий из воды, и принялся за работу, которая занимала у пилота значительную часть полетного времени. Проверил альтиметр. Тысяча восемьсот двадцать девять метров. Чуть побольше шести тысяч футов. Вериметр, или статоскоп, показывал, что скорость подъема возрастает по мере того, как солнце нагревает водород, заполняющий аэростат. Проверив запасы водорода и кислорода, Фрайгейт отсоединил подачу воды к батарее. Сейчас все внимание следовало сосредоточить на вериметре и альтиметре.
Долина суживалась. Сине-черные горы, испещренные большими серо-зелеными и сине-зелеными пятнами лишайников, уходили вниз. Туманная дымка, повисшая над лентой Реки и равниной, исчезала из виду с такой быстротой, с какой исчезает мышь, получив известие, что кошка уже рядом. Их сносило к югу все быстрее и быстрее.
— Не туда летим, — пробормотал Фриско. Однако сказал он это только затем, чтоб снять растущее нервное напряжение. Запуск шаров-пилотов показал, что в стратосфере ветры и в самом деле понесут их на северо-восток.
— Последний шанс выкурить сигарету, — откликнулся Фрайгейт.
Все, кроме Нура, закурили. Курение запрещалось на всех водородных шарах, существовавших до «Жюля Верна»; тут оно было разрешено, но лишь на малых высотах.
Да и какой смысл беспокоиться из-за тлеющего табака, если под конусом горит факел?
Теперь, когда шар высоко поднялся над долиной, все были заворожены открывшимся перед их глазами зрелищем — они видели не одну долину, а множество — они тянулись друг за другом параллельными рядами. Слева от них лежали долины, а точнее — глубокие и узкие каньоны, по которым они еще совсем недавно плыли на своей «Пирушке». По мере подъема горизонт убегал от них будто в панике. Фрайгейт и Райдер были знакомы с этим эффектом еще по Земле, но другие воспринимали его чуть ли не с чувством благоговения. Погаас что-то бормотал на связи, а Нур сказал:
— Похоже, будто Господь расстилает перед нами мир, как скатерть.
Фрайгейт закрыл все иллюминаторы, включил подачу кислорода и небольшой вентилятор, всасывающий углекислый газ в специальный абсорбирующий материал. На высоте шестнадцати километров, или почти десяти миль, «Жюль Верн» вошел в тропопаузу — пограничный слой между тропосферой и стратосферой. Температура воздуха снаружи составляла -73° по Цельсию.
Теперь стратостат захватило противоположное по направлению воздушное течение, что вызвало явление покачивания и кружения шара вокруг своей оси. Теперь, до тех пор пока они случайно не натолкнутся на течение с другим направлением, они будут видеть мир, как видит его ребенок, катающийся на карусели.
На дежурство заступил Нур. Следующий за ним — Погаас, третья вахта — Райдер. Когда место пилота занял Фаррингтон, он вроде совсем расстался со своей былой нервозностью. Теперь он отвечал за полет, а это уж было совсем другое дело. Фрайгейту вспомнилось, как Фаррингтон описывал в одной из своих книг то яростное упоение, которое он испытывал в семнадцать лет, когда ему доверили вести шхуну охотников на тюленей в штормовую погоду. Понаблюдав немного за Фриско, стоявшим у штурвала, капитан шхуны спокойно ушел в каюту. Фаррингтон остался один на палубе, держа в руках судьбу корабля и жизнь его экипажа. Это было экстатическое наслаждение, которого ему не смогли потом дать никакие события его насыщенной опасными приключениями жизни.
Однако как только Фрайгейт сменил Фаррингтона, у того с губ тут же сошла улыбка и на лицо вернулось прежнее потерянное выражение.
Солнце продолжало взбираться по небосводу, а вместе с ним поднимался и «Жюль Верн». Оболочка уже почти достигла порога допустимого давления, а это означало, что радостям подъема — конец. Поскольку горловина «мешка» была герметически запечатана, а не открыта, как у большинства шаров с теплым воздухом, необходимо было удерживать определенную высоту, чтоб избежать чрезмерного давления на оболочку. Иначе оболочка могла бы лопнуть, а они все очень быстро полетели бы вниз — прямо на стол патологоанатому. Против развития событий в столь нежелательном направлении принимались специальные меры.
Фрайгейт взглянул на альтиметр и тут же принялся крутить металлический барабан, укрепленный на потолке. Барабан с помощью каната соединялся с деревянным клапаном в горловине «мешка». Тот приоткрылся, выпустив в атмосферу некоторое количество газа. Шар стал снижаться. Вскоре он опять начнет подниматься, что приведет к необходимости выпустить еще сколько-то газа с помощью того же клапана. А это, в свою очередь, потребует ввести в действие горелку, а потом отключить ее, введя в оболочку дополнительное количество водорода.
Вся процедура требовала от пилота хладнокровия и точного расчета — сколько газа сбросить через клапан и сколько его ввести потом для пополнения. Выпустишь много — последует быстрая и слишком большая потеря высоты; дашь слишком много нового газа — аэростат перейдет порог допустимого давления на оболочку. Еще один клапан на верхушке аэростата в таком случае может автоматически сбросить газ, чтобы предотвратить разрыв оболочки — если клапан не замерз, — но после этого шар станет, возможно, слишком тяжелым для дальнейшего полета.
Кроме того, пилоту приходится опасаться встречи с непредвиденно теплыми слоями воздуха. Такие слои могли бы слишком быстро поднять «Жюля Верна» вверх и опять-таки вывести его за пороговый уровень давления. И наоборот, внезапное охлаждение окружающей атмосферы может погнать аэростат вниз.
В последней ситуации пилоту не оставалось бы ничего другого, как сбросить часть балласта, что способно было вызвать появление вращательного эффекта. К тому же, если б шар потерял весь свой балласт, его подстерегали бы еще более крупные неприятности. А быстро снизить высоту можно было, только выбросив в воздух газ, помня при этом, что быстро снова увеличить объем газа в оболочке горелка не может.
«Никто не знает, какие тяготы я перенес»— вот какова может быть лебединая песнь пилота!
Однако день подошел к концу без каких-либо омрачающих душу происшествий. Солнце село, и «Жюль Верн» по причине охлаждения водорода тоже стал спускаться. Пилот пустил в ход горелку, чтобы удержаться над тропопаузой. Ну а те, что пока были свободны от вахты, забились под кучу теплой ткани и похрапывали с громкостью, соответствовавшей темпераменту каждого.