А Федор Семенович Краснояров сочинял наивные поэтические фантазии про изобильные крестьянские хозяйства, про деревенский домашний уют. Никаких композиций не признавал: нагородит, нагородит одно на другое, но все так трогательно, так поэтично, тепло, ласково.
Сказочными сюжетами увлекался лихой по манере Николай Тихонович Крюков. Крюковы все были по письму размашисто лихими, и все любили сказки, хотя и бытовых сюжетов у них немало с очень статными нарядными красавицами.
В общем, к концу девятнадцатого века под Городцом сформировалась целая художественная школа, со своей вполне самостоятельной образно-живописной системой, которой, как вы видели, было под силу отображать самые разнообразные жизненные явления, самые серьезные мысли и чувства.
ОСОБАЯ РОЛЬ
Во второй половине девятнадцатого века фактическим хозяином России стало купечество.
А из каких они были — новые русские богатеи-то?
В основном, как и прежде, из вчерашних крепостных, из черносошных да посадских людишек. Помните, Иван Тихонович Посошков вышел в купцы второй гильдии. У Николая Петровича Шереметева было несколько «капиталистых» крепостных, то есть имевших изрядный капитал, а один — Шелунин — даже числился миллионером, владел торговыми судами, приписанными к Рижскому порту, лавками в Москве и Санкт-Петербурге, не единожды ссужал хозяина большими суммами взаймы. Но по законам Российской империи вел все свои дела Шелунин под именем, вернее — именем его сиятельства графа, действительного тайного советника, обер-камергера, сенатора и кавалера Николая Петровича Шереметева. Он же юридически значился и владельцем всех шелунинских богатств вместе с ним самим и со всеми его ближними. Крепостной человек не имел никаких прав на самостоятельные владения и дела.
Ну а с 19 февраля 1861 года у всех были все права.
И смотрите, как они в основном делались — тогдашние капиталы-то.
Крестьянин деревни Зуево, что на Клязьме за Гавриловым посадом, Савва Василия сын Морозов, устроил на своем подворье первоначально простейший ручной ткацкий стан, на котором изготавливал шелковые цветные ленты и шелковую ажурную ткань. Работал только семейством: сам, жена, подраставшие сыновья и дочери. Сыновей в конечном счете было пятеро. Всю неделю все, значит, у этого стана, а в ночь на субботу или на воскресенье Морозов складывал все наработанное в заплечный берестяной короб и пешком в Москву. Всю дорогу рысцой, чтоб побыстрей. Утром придет в Первопрестольную, иногда на базаре свои ленты и ажур продаст, а то и прямо по домам разнесет — постоянных клиентов завел, — похарчится, и к вечеру обратно, да тоже рысцой, чтоб побыстрей. И в понедельник спозаранку снова со всеми домашними у стана.
А от его Зуева до Москвы, между прочим, шестьдесят верст, а он их все рысцой. За сутки, значит, помимо пребывания в Москве, пробегал сто двадцать верст, а по-нынешнему — три полных марафонских дистанции. Да так каждую неделю, да много лет подряд, и работая остальное время на стане, расширяя и расширяя производство, устанавливая новые машины уже с механическими приводами, нанимая рабочих.
Ведь подлинный же богатырь был, даже исполин, равных которому и во всем мире не больно-то много сыщется. А от него и сыновья, и вся морозовская династия пошла такая же могучая, давшая России невероятно много, начиная с основания целого нового текстильного города Орехова-Зуева, со строительства десятков самых современных по тем временам фабрик и разных иных производств и кончая изданием крупнейших российских газет, созданием Философского общества при Московском университете, строительством Московского Художественного театра, Музея французской живописи, возведением целого клинического городка на Девичьем поле, ныне Пироговской улице, учреждением и строительством Кустарного музея на нынешней улице Станиславского, огромным собранием русского фарфора.
И костромской подросток из крепостных Ванюшка Сытин, пришедший в Москву на заработки и нанявшийся мальчиком на побегушках в книжную лавку, не год и не два потом ходил офеней с коробом за спиной по всей Руси, торговал лубками и дешевыми книгами для народа, пока сам не стал их печатать и не завел, в конце концов, огромную и самую совершенную по тем временам типографию, в которой печатались миллионы отличных недорогих книг, календарей, учебников и миллиард, как он сам считал, все тех же лубочных картинок, в основном, конечно, осовремененных, литографских, но немало и старых.