Написать этюд «на пленэре» значило для художника не только сообразовать на листе сочетания и оттенки, но и просидеть на кочке не один час, подвергаясь нещадному жору комаров с мошками (мороз прихватит, комары сойдут... и акварель замерзнет). И так изрядную часть жизни, годы и годы провел художник Курдов в неудобной позе, склонясь к походному мольберту...
В отношении комаров, в совершенно несвойственной этим кровопийцам спасительной функции, в памяти Курдова есть эпизод, можно сказать, судьбоносный (новое словечко недавно вошло в наш лексикон). В Союзе художников шло собрание по искоренению формализма (таких собраний отшумело великое множество). Лица тех, что в президиуме, закаменели. Зал все больше вызверивался на формалистов. Некоторые из сидящих в зале не находили в себе особой вражды, тем более классовой, к своим сотоварищам по Союзу, пусть даже замеченным в формализме. Но говоримые с трибуны слова своей железной неоспоримостью соединяли всех в однородную массу; особые мнения сами собой отпадали. Зачитывали список формалистов и в нем фамилию Курдова... Иные из уличенных выходили, оправдывались, каялись, отрекались, заверяли... под нарастающий в зале гул: выкорчевать под корень!
«Я вышел на трибуну, — рассказывал мне Валентин Иванович, — а в голове ни одной мысли, ни одного слова не приходит на ум. Какая-то прострация мной овладела, обида, как в детстве бывает, когда тебя незаслуженно обидели, комок к горлу подкатывает... А я в то время иллюстрации делал к книжке о пограничниках. На заставах жил у нас на Севере, только вернулся... На заставу приеду, попрошу, чтобы мне обмундировку дали, на довольствие поставили. Я в армии-то служил, порядки знаю... И вот, как все, так и я, в дозоры ходил, на вышки забирался, зарисовки делал, этюды писал. Комары поедом ели... И вот я стою на трибуне как пень бессловесный. А зал гудит, кровушки жаждет... Вдруг словно мне кто подсказал, как свыше осенило; я им, залу-то и президиуму, говорю: «Формалистов комары не кусают».Сказал, сошел и сел. Сначало тихо стало, аж мороз по коже: или пан, или пропал... Первым кто-то так робко, неуверенно засмеялся, будто непроизвольно икнул. А потом и другие тоже, и в президиуме... Посмеялись. Настроение переломилось. Кто-то нашелся: «Вывести Курдова из списка». Поставили на голосование. Проголосовали единогласно: вывести. Формалистов комары не кусают».
Из тех, кого не вывели тогда из списка, едва ли кто дожил до выставки в Русском музее в 1988 году «Искусство 20 — 30 годов». Валентин Иванович Курдов дожил, выступил на открытии выставки. Природа его наградила недюжинной жизненной силой. И еще берег его на порожистой реке жизни-судьбы некий ангел-хранитель. Я думаю, ангела-то он сам взрастил из таланта-любви к нашему сущему миру в грозные, роковые его минуты <...> заурядных будней.
Что и кто предопределили жизненный путь художника в самом начале? Прежде всего отец, провинциальный доктор, общественный деятель, революционер, человек кристальной честности, сильной воли; в свои студенческие годы отец Валентина Ивановича Курдова служил переписчиком у Н. Г Чернышевского в Астрахани. Валентин Иванович рассказывал мне со слов отца, что тонким, щепетильным моментом в отношениях Николая Гавриловича Чернышевского с юным переписчиком являлась плата за труд. Переписчик порывался переписывать безвозмездно, в порядке «служения делу», хотя крайне нуждался в деньгах; Чернышевский настаивал на расчете... Расчет производился не с глазу на глаз, а как-то косвенно, через третьих лиц.
Еще я знаю от Курдова, что его отец называл себя «трофейным мальчиком»: в турецкую кампанию его вывезли «с оказией» из Туретчины; он происходил родом из курдского племени. Мальчику присвоили фамилию Курдов, назвали Иваном. Мать Валентина Ивановича была русская крестьянка по фамилии Новгородцева, родом с Урала, из-под Перми. В уральской деревне прошли детство, отрочество Валечки Курдова (его до сих пор зовут Валечкой); в 1922 году он отправился в Питер поступать в Академию художеств. Вот и все, что я знаю о первой поре его жизни.