Да, вот он и встретился вновь со своим прежним кумиром, утратившим над ним былую власть, – так, по крайней мере, казалось. И хоть Селестино был в форме и при оружии, вид у него был как во время одного из диспутов в клубе; даже острый кончик сабли торчал как язык. И тут в глубине сердца, пусть и не отдавая себе в том ясного отчета, Игнасио понял, насколько мертвы и бесплодны все теории и системы, понял тщету и пустословие любой программы.
Шла пасхальная неделя, и добровольцев, как то и полагалось по уставу, причащали – хотя и на скорую руку. Они вкушали хлеб таинства, хлеб сильных, так, словно это был обычный паек. Многие не причащались уже по нескольку лет.
Тоскливо было Игнасио среди этих измотанных, плохо вооруженных людей, которые рыскали по деревням в поисках пропитания и которым повсюду мерещились вражеские кивера. Во всем ощущалась какая-то безнадежность; это было все равно что черпать воду из сухого колодца.
– Да, в апреле было не так! – восклицал Хуан Хосе.
– Ну! – возражал Селестино. – Терпение, все образуется. Рим тоже не сразу строился.
И вот началась череда бесконечных маршей и контрмаршей – долгие часы ходьбы по каменистым горным дорогам; случалось, не выдерживали и самые крепкие; и все это только ради того, чтобы добыть себе паек. Весенний снег лежал в горах, стылый прозрачный воздух жег лицо. Дорога шла то сумрачным сырым ущельем, по дну которого бежала, журча, скрытая кустарником речка; то вдруг за ущельем открывалась плодородная долина или дальние горы, по небу над которыми можно было догадаться о близости моря; а иногда, пробившись сквозь завесу темных туч, солнечные лучи выхватывали из затененного ландшафта клочок яркой зелени. Нередко случалось им идти под мелким упрямым дождем, тягучим, как скучный разговор; дождь вымачивал их до нитки и словно смывал, растворял окружающий пейзаж. Обычно шли молча. Завидев дымок над крышей хутора или крестьянина, мирно возделывающего свою землю, они забывали, что идет война. Война – и безмолвие полей? Война – и тишина рощ? Деревья дарили им свою мирную тень; случалось, они устраивали привалы в этих рощах, где стволы деревьев, напоминавшие колонны сельского храма, поддерживали свод листвы, сквозь которую мягко сеялся солнечный свет.
Теперь Игнасио воспринимал добровольцев по-новому, иначе; стоило ему оказаться среди соратников – и он начал чувствовать происходящее так же, как чувствовали они; в глазах людей, вооружавшихся для войны, мирный труженик – человек другой породы, нечто вроде слуги. Когда они приходили на хутор, где собирались расположиться на привал или заночевать, кто-нибудь резким голосом, словно отдавая команду, кричал: «Хозяйка!» – что означало подчас и мать семейства, и женщину, распоряжавшуюся хозяйством. И не стесняясь, как завоеватели, они устраивались на просторной кухне вокруг очага – сушиться. Хуторская семья присоединялась к ним, и дети молча забивались в угол и глаз не сводили с необычных гостей. Иногда добровольцы подзывали их, спрашивали, как зовут, шутили, давали поиграть с ружьем, чувствуя такую нежность к этим невинным созданиям, какой не чувствовали никогда прежде. Игнасио тоже не раз усаживал детей себе на колени и пытался их разговорить, используя свой небогатый запас баскских слов и глядя в их то безмятежно-спокойные, то робкие, смущенные глаза.
Первые дни они с Хуаном Хосе сердились, что их не спешат вооружать, но, когда им выдали ружья, дело представилось иначе – этакая тяжесть! Им пришлось идти, неловко перекладывая ружья с одного плеча на другое, меж тем как Селестино щеголял своей саблей.
Как-то раз во время стирки Игнасио, отжимая свою прополоснутую в ледяной воде одежду, заметил рядом денщика Селестино, полоскавшего форму с галунами, и самого обладателя галунов.
– Именно сейчас, когда провозгласили Республику, надо нанести главный удар, а мы теряем время и силы, – рассуждал воинственный адвокатик.
Игнасио не мог спокойно глядеть на эти галуны и на эту саблю без ножен, болтавшуюся, как праздный язык. Разве не была игрушкой эта сабелька рядом с пропахшим порохом ружьем, ружьем, которое гремит и вспыхивает, способное поразить человека издалека? Разве не была она кичливым символом власти? В то же время он окончательно разочаровался в своих прежних приятелях по уличным сражениям и решил просить о переводе в другой батальон – тот, что был составлен из жителей отцовской деревни. Получив разрешение, они с Хуаном Хосе, одни и наконец свободные, отправились в горы. В Уркьоле наткнулись на батальон из ополченцев Дуранго – сотню человек, каждый из которых был вооружен новеньким «ремингтоном».