Они шли по дороге, окруженной высокими, поросшими лесом горами, когда впереди, за поворотом, вдруг послышался многоголосый шум. Свои! Это были четыре тысячи человек, отступавших под натиском неприятеля. Батальон присоединился к ним, и они вместе пустились в путь.
Извиваясь, как кольчатое тело огромной змеи, двигался по Эраульскому ущелью пестрый людской поток. На груди у каждого висел хранящий от пули талисман: «Сердце Христово со мной». Тысячи обутых в альпаргаты ног ступали почти бесшумно.
Над волнующейся толпой развевались знамена первого и – уже успевшего прославиться – второго наваррского батальона. На первом знамени под девизом «Бог, Отечество и Король», на фоне цветов национального флага, было вышито изображение Пречистой Девы Марии, а на другой стороне, по зеленому, – лик святого Иосифа. С пропыленного белого шелка второго знамени глядел, сияя на солнце, еще один лик Пречистой Девы, а с обратной стороны был вышит красный крест славного покровителя Испании и красными же буквами шла надпись: «Вперед за Сантьяго!». Глядя на нежный лик Богородицы и ее кротчайшего мужа, осенявшие со знамен воинственную толпу, Игнасио вспомнил череп с черного флага Санта Круса. И, невольно сравнив их, он подумал, что знамя священника-партизана – истиннее, уместнее, мужественнее. Все эти святые лики больше годились для парада, было в них что-то показное и театральное, что-то изнеженное. Тогда он вспомнил о том, как однажды Пачико сказал: лучше всего рассказ о военных подвигах папских зуавов, когда-то браво маршировавших по пышным римским бульварам под аплодисменты кардиналов, лучше всего звучал бы он, пожалуй, из уст какого-нибудь кротчайшего чувствительного священника, да еще и сопровождался бы красивыми гравированными картинками, способными до слез растрогать во время зимнего бдения нежное детское сердце. «Как непохожи, – говорил Пачико, – эти барчуки и наемники в опереточных костюмах на могучих бретонских шуанов[101] или на тех крестьян Вандеи, которые не побоялись противостоять великой Революции!»
От выбегавших им навстречу людей они узнали, что находятся неподалеку от Лекейтио. Кругом стоял шум, крики; приветственные возгласы заглушали друг друга; каждому хотелось увидеть, дотронуться, поцеловать отбитую под Эраулем пушку.
Лисаррага приблизился к своим гипускоанцам,[102] отдал приказ, и свежий сильный голос взмыл над толпой, и зазвучал, колыхая складки знамен, гимн святому Игнатию,[103] святому Игнатию – рыцарю Христову. Казалось, звуки эти возносятся к небесам, чтобы затем отягощенными и посуровевшими вновь упасть на землю и смешаться с неумолчным шумом моря и вечным безмолвием гор. Народ приветствовал войска, выступавшие под звуки гимна тому, кто вел воинство Иисуса. Игнасио чувствовал, как ширится его душа, и, подставляя грудь порывам могучего морского ветра, представлял: однажды они так же войдут в свой город, в свой Бильбао, и Рафаэла будет махать ему белым платком с балкона.
Расположившись на постой, несколько человек пошли к морю посмотреть, как разбиваются о берег волны прибоя. Глядя на бескрайнюю зыбкую гладь, Игнасио пытался представить, что за земли лежат там, вдали, за четкой линией горизонта. Будь это возможно, он сел бы на корабль и отправился в поисках приключений навстречу новым мирам, новым людям с их диковинными обличьями и обычаями, зажил бы яркой, полнокровной жизнью. Ему вспомнился Синдбад-мореход и его поразительные приключения; он чувствовал, что безбрежная и однообразная морская пустыня таит чудеса, не уступающие никакому вымыслу.
Зазвонил колокол, и, во главе со своим набожным командиром, окруженные толпой, гипускоанцы построились на площади для молитвы. Слабый голос капеллана то и дело перекрывался нечленораздельным, как шум прибоя, гулом толпы. Началась литания, и по рядам прошелся свистящий шепоток ora pro nobis,[104] отзвук которого еще мгновение висел в воздухе, когда стали запевать agnus.[105] Литания закончилась, толпа перевела дух, и вновь многоголосый хор вознес к небу звуки гимна, мешавшиеся с однообразной и вечной, бессловесной литанией безбрежного моря.
Глядя на Лисаррагу, Игнасио вспоминал слова добровольца: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна…» В чем таилась причина вражды между воинственным священником и набожным генералом, между пастырем террора и перебирающим четки военным?
101