Зашел Энрике, только что сменившийся с караула, и рассказал, что первый дымок, над Пичоном, они увидели примерно в половину первого и встретили его криками и шутками; что потом послышался свист, будто, невидимый, прошел на полном ходу паровоз. Кроме этого он сообщил, что они видели в Португалете отряды, которые, без сомнения, скоро освободят город.
– Морьонес завтра будет здесь, – рассказывал дон Эпифанио, успевший собрать все городские слухи. – Все трезвонят, а о чем, сами не знают… Кое-кто говорит, будто конец света настал… Бедняга Фаустино! Думал – уже разорвалось, высунулся, а оно возьми да разорвись как раз…
Когда под вечер появился невозмутимый дядюшка Мигель, его мягкий неторопливый шаг заставил невестку вновь вспомнить зловещее «убило!». Всю вторую половину дня дядюшка провел дома, глядя сквозь балконные окна, как ведут себя соседи. Никто из Арана так и не смог уговорить его остаться у них: ни за что на свете не согласился бы он покинуть свой дом, к которому был по-кошачьи привязан.
– Нет, нет; лучше места для меня не найти, – говорил он, погладывая на Рафаэлу с Энрике, между тем как на полу кабинета стелили, готовясь ко сну; повесив покрывало, комнату разгородили на две половины: одну – мужскую, другую – для женщин и детей.
В эту первую, тревожную ночь все легли одетыми; в помещении было темно и сыро: один край смежного с кабинетом склада приходился ниже уровня земли. Донья Микаэла дрожала как в лихорадке, прислушиваясь то к звукам далеких взрывов, то к шебуршению крыс, бегавших между мешков за стеной склада, к их мрачному, зловещему писку; дети между тем шептались, стараясь представить себе настоящий обстрел. Но вскоре они уснули, чего так и не удалось никому из взрослых.
– Счастливый возраст! – воскликнул дон Хуан, глядя на них.
На следующий день в городе стали укреплять двери и окна, где обкладывая их мешками с песком, где закрывая досками и воловьими кожами. Здание Банка с торчащими отовсюду разномастными кожами походило на кожевенный завод. Окна склада, заложенные досками, почти перестали пропускать солнечный свет; внутри сделалось еще мрачнее, и еще мрачнее стало на душе у доньи Микаэлы, которая вся дрожала, будучи не в состоянии ни на минуту успокоиться. Среди ночи всех разбудил ее душераздирающий крик; ей показалось, будто какое-то невидимое существо, легко касаясь тонкими лапками, пробежало у нее по лбу. Вся в лихорадке, она слегла, и ухаживание за ней стало для Рафаэлы невеселым развлечением на все ближайшее время. Целый день приходилось проводить с зажженным светом, на стенах проступала застарелая сырость. «Господи!» – слабым голосом восклицала больная, постоянно спрашивая о муже и детях.
Город представлял собой странное зрелище: заложенные мешками и досками нижние этажи, похожие на таборы семьи, собиравшиеся в своих лавках, складах и погребах, чтобы продолжать обыденную жизнь в этих, по чьему-то удачному выражению, «катакомбах». Опасность сближала семьи, весь город стал одной семьей, сплотившейся перед лицом суровой судьбы; но улицам расхаживали как по собственному дому; в стоявших по подворотням котлах варилась еда, которую каждый мог отведать, и в одном очаге горел огонь многих.
Старый город оседлых торговцев выглядел сейчас как стоянка какого-нибудь кочевого племени. Приличия, этикет словно смыло волной родственной, семейной близости.
Неуверенные в завтрашнем дне, с корнем вырванные из привычной почвы, существуй каким-то чудом, люди, избавившись от навязчивых забот и усыпляющего покоя обыденности, жадно наслаждались жизнью. Потрясение вынесло на поверхность все то глубинное, что есть в повседневной жизни, и все услышали вдруг плавный ход ткацкого станка судьбы, ткущей свое бесконечное полотно. Музыка и танцы – следствие вынужденной праздности – заполонили многие лавки; на одной даже виднелась вывеска: «Батарея жизни»; и не одна новая семья возникла из тесных контактов между семьями в темных уголках.
В первый день в доме Арана собрались все жильцы соседних домов, но очень скоро они разбрелись по своим родственникам, и в конце концов вместе с семьей дона Хуана остались лишь дон Эпифанио и Энрике со своими младшими братьями и бабушкой, доньей Марикитой. Рафаэлу смущала эта, хотя и не выходящая за рамки приличий, близость со своим полуофициальным женихом; он же чувствовал сильное волнение, когда видел ее только что поднявшейся, свежей, в простеньком домашнем платье, с еще не заплетенной косой: то она несла матери бульон, то ухаживала за детьми, то безропотно и расторопно хлопотала по хозяйству, постоянно выискивая себе какое-нибудь дело. Иногда она пришивала ему оторванную пуговицу, но, стоило Энрике, неожиданно оказавшись в темном, мрачном складе, обратиться к ней с каким-нибудь пустяком, опрометью бежала к материнской постели.