— Мы достигли преимущества. Доказали, что мы не скоты.
— Ладно, оставим это…
— И потом: разве Литвак затеял операцию? Скорее я. Выходит, по твоей логике я тоже авантюрист?
Т. Т. посмотрел на меня долгим взглядом. Сказал примирительно:
— Борька, не будем ссориться. Может, я не так выразился…
— Да. Не так.
— Ладно. Поспать надо. — Он поднялся, держа винтовку за ремень. — Так и тянет залезть в этот домик, — проговорил он, глядя на новенький капонир, ловко встроенный в узкость между большой скалой и двумя валунами. — Классно Андрей строит.
— А давай и залезем, — предложил я.
— Там еще нары не сколочены, времянка не поставлена.
— Зато не дует, — просипел я.
И полез в темный лаз, в пахнущее свежей стружкой ущелье.
Еще несколько ночей стучали топоры и молотки на Молнии, и не раз работа прерывалась огневыми налетами. Увезли, тяжело раненного, одного из минеров лейтенанта Васильева. На мысочке, обращенном к Стурхольму, на исхлестанном огнем гранитном мысочке появились два хорошо замаскированных дзота, — из их амбразур глядели тупые рыльца наших пулеметов. Еще две запасные «точки» притулились меж скал. На песчаных, замкнутых скалами пляжиках, подходящих для высадки десанта, были закопаны противопехотные мины, поставлены рогатки проволочного заграждения.
Закончив укрепление Молнии, хорсенский «Тотлебен» (такое прозвище прилипло к лейтенанту Васильеву) съехал на Гунхольм. А мы остались. По-прежнему стояли долгие и холодные ночные вахты. Зато на рассвете, после горячего чая, мы залезали в теплые капониры, валились на нары, и как же это было здорово — спать в тепле!
А спустя два дня…
Почему-то не дает покоя тот июньский вечер сорокового года, когда над Ленинградом разразилась гроза…
Мама заявила, что хочет отметить мой день рождения. Вообще-то после смерти отца мы дни рождения не праздновали. А тут — мама говорит:
— Восемнадцать лет — не шутка. Скоро ты уйдешь в армию, сын. Когда-то вернешься? Испеку-ка я торт. А ты зови товарищей.
Торт — это было серьезное событие. Мама пекла редко, но «наполеоны» у нее получались — пальчики оближи и еще попроси. В маме вообще пропадала превосходная домашняя хозяйка.
Так вот получилось, что светлым июньским вечером собралось у нас человек шесть или семь. Могло бы и больше собраться, но вы же знаете: почти все ребята ушли в армию. Т. Т. пришел в неизменной желто-фиолетовой ковбойке и принес в подарок книгу Бальзака «Отец Горио». Пришла Ирка, умученная сессией, в новом платье, полосатом, как матрац, и с новой, «взрослой» прической. Само собой, крутилась тут Светка, младшая из Шамраев, она помогала маме накрывать на стол, бегала на кухню и обратно. За последний год Светка здорово вымахала, чуть не догнала меня ростом. Старое платьице было ей тесно и коротко. Светка только что сдала экзамены, перешла в десятый класс. Мне казалось, что в ее беспечной голове нет ничего, кроме танцев. Она притащила патефон и коробку с пластинками, и, конечно, тут же появилась старшая, Владлена. У нее был пунктик, что Светка раскокает пластинки, и она, поздравив меня и тоже помогая маме, бдительно следила за патефоном. Владлена была длинная, как все Шамраи, и с таким выражением лица, будто ее ужасно обидели. Мне Колька рассказывал, что у Владлены был жених, сотрудник по Ленэнерго, но сбежал от нее — чуть ли даже не в другой город.
Пришел наш с Иркой одноклассник Павлик Катковский, очкарик, математическая голова и заядлый книгочей. Мы с ним всегда обменивались книжками, пока не вышла неприятная история с «Затерянными в океане» Луи Жаколио. Павлик дал мне почитать эту замечательную книжку, сильно затрепанную, а я, проглотив ее, дал Кольке Шамраю на два дня. И книжка исчезла. Колька клятвенно утверждал, что из дому ее не выносил («Сволочь буду!» — кричал он). Книжка будто растворилась в воздухе. Павлик не умел злиться вслух, он только надулся, перестал со мной говорить, ну и, конечно, наш книгообмен на этом закончился. Но потом мы помирились: Павлик поверил, что я не виноват в исчезновении Жаколио. Прошлой осенью он поступил на мехмат, мы иногда встречались в университетской столовке.
Я, кажется, больше никого не ожидал, но вдруг заявился незваный гость — Мишка Рыбаков. Это был неряшливый и крикливый малый с соломенной копной волос и юношескими прыщами на щеках. Он обожал уличать ближних во вранье, вечно ввязывался в споры. На уроках физкультуры мы покатывались со смеху, когда он, выпучив глаза и пылая прыщами, делал разбег для прыжка в высоту — и, конечно, сбивал планку. Он сбил бы ее, даже если установить сантиметров на двадцать над полом. Такое было неуклюжее создание. Башмаки у него всегда были грязные, забрызганные — он ухитрялся находить лужи и ступить в них, даже если тротуары были сухие. Прошлой осенью Мишка поступил в Политехнический, что-то такое по цветным металлам, но вскоре его забрали в зенитные войска. Пока шла финская война, Мишка где-то под Ленинградом учился в полковой школе на младшего командира.
И вот он вдруг заявился, без предупреждения. Черт, я не сразу его узнал! Мишка был коротко стрижен, прыщи подсохли, что ли, и почти не были заметны. На черных петлицах его аккуратной гимнастерки красовались эмблема — скрещенные пушки — и треугольничек. А сапоги! В них можно было смотреться как в зеркало.
Мы обалдело воззрились на Мишку, а он с порога стал кричать, что орудие, которым он командовал, отличилось на учениях и ему, Мишке, в виде поощрения дали пятисуточный отпуск, вот почему он пришел, решил проведать старого товарища, шпака несчастного. Я с хохотом пал к нему в объятия.
Мы проорали туш в честь Мишки, столь чудесно преобразившегося под воздействием Красной Армии.
— А какой у тебя чин? — ткнула Ирка пальчиком в его треугольнички.
— Я младший сержант, — гордо ответил Мишка, запустив кисти рук за ремень и загоняя складки на гимнастерке назад. Его неширокая, небогатырская грудь выпятилась при этом на полкилометра.
— А где твой ранец, младший сержант? — спросил я.
— Какой ранец?
— В котором ты держишь маршальский жезл.
— А что? — закричал Мишка. — Все маршалы начинали с сержантов.
— Да, но не с младших, — подначил Павлик, скрывая за жестом, поправляющим очки, тихую улыбку.
— Смотри, прибью! — замахнулся на него наш воинственный младший сержант.
Со смехом, с шуточками расселись за столом, и мама положила каждому на тарелку ломоть «наполеона». Мишка стал было жаловаться, что дома его закормили пирогами, но, погрузивши крепкие желтые зубы в свой кусок, умолк. Он всегда хорошо ел, бутерброды, которые он приносил в школу, были самые обильные, мы отщипывали от них, чтобы помочь Мишке управиться. Кахетинского было две бутылки на столе и одна у меня «в заначке».
Ирка, сидевшая рядом со мной, протянула бокал, мы чокнулись, и она сказала с улыбкой, показавшейся мне незнакомой:
— За тебя, Боря.
В школе Ирка была толстушкой, плаксой, а вот поди ж ты… сидит, красиво выпрямившись, девушка, красиво обтянутая платьем… прическа у нее этак волнами, как у Милицы Корьюс в «Большом вальсе», обалденном фильме, который только что вышел на экран… и она улыбается не по-девчоночьи, всей рожей, а как взрослая женщина, и в глазах у нее что-то новое…
Потом выпили за маму. Она благосклонно улыбалась, сама, как обычно, ни капли не пила. Мне вдруг бросилось в глаза, как сильно она поседела за последнее время. Она еще немного побыла с нами, убедилась, что ее торт пользуется успехом, поднялась с потаенным вздохом и ушла. К подруге, жившей по соседству, на углу Майорова, ушла, чтобы не стеснять нас.
Шумно было за столом. Девчонки обсуждали «Большой вальс», Ирка утверждала, что лучше этой картины еще не было, а Владлена возражала: все бы ничего, говорила она своим безапелляционным тоном, но нельзя же по-опереточному показывать революцию. Мишка Рыбаков спорил с Т. Т. о линии Мажино, которую германские войска недавно обошли (и теперь быстро продвигались по Франции). Т. Т. считал, что линия Мажино «в принципе» ничем не отличалась от линии Маннергейма, все дело в том, что нам пришлось штурмовать, а немцы линию Мажино обошли. Мишка орал через стол, что все это вранье, укрепления на Мажино давно устарели и все такое. Я подначивал спорщиков, а когда они оба набрасывались на меня, подливал им вина. Светка завела патефон, страстным голосом он запел: «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, хочешь — отгадай». Затем Светка подскочила к Павлику и потянула его танцевать. Он отнекивался, смущенно улыбаясь, но не тут-то было. Светка учила Павлика вкрадчивому танцевальному шагу и смеялась над его неумелостью. А у нас спор разрастался. Мишка страшно орал на нас с Т. Т., но при этом поглядывал на стройные Светкины ноги, да и я поглядывал, — тут Ирка решительно взяла меня за руку и увела танцевать.