Как преступно пусто прошла моя молодость, как безвозвратно. Сколько случайных людей участвовало в моей жизни… На них потрачены лучшие годы, лучшие чувства разделены именно с ними. Обидно, но свидетелями самого чистого и доброго во мне были те, что давно расплылись в памяти бурыми пятнами и вспоминаются с неудовольствием. Так и канула молодость. А в то же время жила где-то рядом единственно необходимая мне женщина, но пути наши так и не пересеклись.
Всё обнажая до самой сути, дует ветер. Изменчивый ветер дует на земле неизменно и будет вечно дуть, мешая прах людской в пыль, перенося его из страны в страну и бросая в лицо нам, как бросит когда-то и наш прах другим людям и ударит о другие деревья. Ветер с желтым песком, солнце в пепельно-сером небе, пустынность… Всё иссушающий, всё уносящий ветер…
Сворачиваю направо в бывший лесопитомник. Здесь тихо, светло, зелено. В просветы между листьями радужно сияют с неба грешные глаза подруги моего брата.
По асфальтовой дорожке в тиши густых деревьев бредут к воротам русского кладбища две старушки — русская, в чистой белой косыночке, повязанной под подбородок, как у Нины, и дагестанка в цветном национальном платке. Дагестанка, вздыхая, жалуется:
— Тебе хорошо, Максимовна, ты всегда можешь к нему пойти, поплакать, а мне нельзя, наш мусульманский закон не велит.
— Аллах с ним, с законом, а ты иди и поплачь самовольно. Христос простит, — говорит русская.
О сыновьях разговор или о мужьях? Этого я никогда не узнаю. Ах, сколько разных глупых законов выдумали люди. Как много нелепого в правилах нашей игры.
«Мне кажется, что я каждую минуту могу умереть от счастья!» — слышу я голос Нины и вижу откруглый лиловый синяк чуть выше ее левого колена.
ЖУРАВЛИ
Высокое небо всё в темных и светло-серых кучевых облаках. В воздухе пахнет палыми листьями, лесной сыростью. Галки суетливо умащиваются на рыжей верхушке корабельной сосны, бранятся друг с другом. Где-то за лесом урчит трактор. Наш дачный лес приуныл после долгого дождя, боится поднять голову, ещё не верит, что хляби небесные закрылись.
— Кур-кур-курлы!
Вон они, милые, летят… Чёрная нитка журавлиной стаи видна всё отчетливее, особенно, когда она проплывает на фоне светлых кучевых облаков.
— У меня давление сто семьдесят на сто десять. Нижнее особенно мучает.
— Вам нужно принимать раунатин.
— Как же, пять лет пью.
Я сижу на верхней террасе санаторного корпуса, разговаривают внизу.
— Кур-кур-курлы!
— Мур-мур… — уже где-то совсем далеко мурлычет трактор.
Галки примолкли.
Журавли то летят клином, о котором столько написано и спето, то строй их рвется на полоски, то снова соединяется. Наверное, молодёжь ещё не смирилась — всё норовит выскочить вперед.
— Кур-кур-курлы!
У них своя жизнь, а у меня своя. Они птицы, а я человек. Но почему они так дороги мне? Почему сердце щемит, когда я провожаю их долгим пристальным взглядом? Почему в их полёте мне чудится тайна? Почему даже галки примолкли, слушая журавлиный табор? Почему в их курлыканье столько несказанной тревоги? Почему?
Не знаю. Но как хорошо, что есть журавли на белом свете. Хорошо ещё и потому, что они возвращают нас, пусть ненадолго, к тем дням нашей жизни, когда все было — тайна и радость. Когда мы не знали ничего плохого и были уверены, что узнаем всё хорошее. К тем дням, когда мы ещё не разучились без устали спрашивать: почему? почему? почему?
ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
На улице цветет акация, а здесь, на почте, сильно пахнет горячим сургучом, гораздо слабее штемпельной краской и едва уловимо бумагою.
Я стою у окошка «авиа и заказная корреспонденция». Передо мной чернявая девушка лет пятнадцати с целой пачкой пакетов — курьер какого-то учреждения.
Принимает корреспонденцию худенький загорелый мальчик в белой сетчатой тенниске, надетой прямо на голое тело. Когда он приподнимается со стула, чтобы положить пакет на весы, на его зелёных техасах отчетливо виден мокрый круг — море в трехстах метрах от почты. Мальчишке не дашь больше четырнадцати лет, наверное, он учится «на должность». Его выгоревший на солнце чубчик аккуратно приглажен, белёсые брови строго сведены к переносице малинового, облупившегося носа.