Теперь для мамы нет завтра и нет сегодня. Мама не увидит, мама никогда не узнает, что он вернулся из армии совсем другим человеком. Может, она и умирала с мыслью, что он ни на что, ни на что не годен и она ничем не сможет уже ему помочь.
IX
Когда он вышел из дому, первой его мыслью было пойти на кладбище. Он подумал: «Надо пойти к маме». А ноги сами понесли его по мокрой мостовой к морю. Дул жестокий, пронизывающий северный ветер «Иван», накрапывал дождь, обгоняя друг друга, неслись по небу тучи. Чёрные чайки косили над морем чёрный дождь. Чёрные лодки гнили на берегу. Подняв перебитую заднюю лапу, ковыляла на трёх ногах дворняга. Захотелось войти в тёмную воду и идти до тех пор, пока она не сомкнётся над головой.
Слава повернул от моря к русскому кладбищу. У ворот кладбища он невольно остановился, не было сил войти в железную калитку, снова увидеть мамину могилу. Он испугался этой встречи, испугался до ледянящего холода в груди, до дрожи и слабости во всём теле. Испугался и медленно побрёл прочь от кладбищенских ворот, утешаясь тем, что ещё немножко погуляет по улицам, придет в себя и вернется.
Вдоль могучей стены он поднялся к крепости, к сказке своего детства. Здесь было так же пусто, темно и бессмысленно, как и везде. Ни тайны, ни прелести, лишь мрачные развалины, нагонявшие такую тоску и жуть, что Слава побежал вниз, к кладбищу. И опять он остановился у ворот, страшась войти в калитку. «Надо купить сигареты». Он повернул в город. Купил в первом попавшемся магазине сигареты «Памир» и спички. Отступать было некуда. Он быстро пошел обратно и, превозмогая себя, шагнул в квадрат железной калитки.
Дождь усилился. В темноте наступающего вечера едва мерцала на траурных лентах позолота. Тонко, пронзительно-несчастно скрипели ветки деревьев. Неуклюжие черные птицы перелетали тяжело от дерева к дереву, умащивались на ночлег. Бумажные цветы, хвойные ветки, ленты — всё это лежало под дождём как-то особенно жалко. Отвесные струи, светясь у земли, вымывали глину могильного холмика.
Слава попытался закурить. Спички гасли под дождём. Чтобы не сорить у могилы, он складывал их в карман бушлата. Он до сих пор так и ходил в армейской одежде. Сигареты намокли, не раскуривались. Наконец ему удалось закурить, и с той минуты он курил, прикуривая одну сигарету от другой, засовывая мокрые окурки в мокрый карман. Потом сигареты кончились, погас последний огонёк, теплившийся в его ладони. Он вымок до нитки, и вода катилась по его горячему телу.
Натыкаясь на оградки и кресты, оступаясь на чужих могилах, он побрёл с кладбища и всё оглядывался в глубину его, где осталась могила мамы. Придя домой, упал на кровать, не раздеваясь, не снимая сапог, не зажигая света. Утром пришла Евдокия и вызвала «скорую помощь». Врач поставил диагноз: воспаление лёгких.
XII
Оля потеряла счёт времени. Она день и ночь сидела у сына в палате, часами не меняя позы, реагируя только на стоны Бори да на приход врача или сестры.
У головы Бори, у его бледного заострившегося лица, сидел большой Борис. С Ольгой они за это время не сказали друг другу ни слова. Когда мальчик первый раз пришёл в себя, он очень обрадовался, увидев отца:
— Ты больше не уйдёшь?
— Никогда, сыночек никогда! — горячо откликнулся Борис. В ту минуту он даже был готов усыновить второго, ещё не родившегося Олиного ребёнка, только бы Боря остался с ним.
Оля терпела присутствие Бориса как необходимость. Всем её существом владело одно желание — любой ценой вырвать сына из рук смерти.
Борис часто тайно разглядывал раздавшуюся в кости, покрупневшую Олю, ее огрубевшее, покрытое коричневыми пятнами лицо, искал в своей душе прежние чувства к ней и не находил их. Перед ним сидела чужая женщина, ее присутствие раздражало его, поднимало в груди тяжелую волну озлобления на весь белый свет. «Все у меня не как у людей. Сын нашелся… горе такое… Я бы ни за что не отдал его, но она отнимет… видно, придется согласиться… а если нет? Нет, нет, я ни за что не отдам его, я буду бороться! Я не виноват, что все годы он рос без меня, не виноват!»