— Все это, Люсенька, мещанские штучки. Глупости. Зачем шум поднимать? И к тому же я не люблю ультиматумов!
— Ради всего святого, уступи! Тебе ведь всё равно, а мне… — Из-за кустов тамариска раздался плач…
Слава встал, пожал плечами: «У каждого свое…» — и пошёл прочь.
Из-за горы взошла ущербная зелёная луна, и ободранная ливнями гора стала еще необыкновеннее, и белое русло ливневого потока еще больше напоминало Славе дракона.
Слава закурил. Табачный дым сладко вошёл в грудь, вспомнилась казарма, двухъярусные койки, томительное ожидание, когда же, наконец, станет гражданским вольным человеком. И опять встал перед ним тот день, когда он уходил в армию, тогда он в последний раз видел маму…
Проснувшись рано утром, он провёл ладонью по непривычно колючей, остриженной под машинку голове, потёр её о подушку и засмеялся.
Из кухни пахло сдобным тестом. Босыми ногами он прошлёпал к зеркалу и долго стоял в одних трусах, рассматривая свою голую, белую после стрижки, лопоухую голову. Он показался себе очень некрасивым и с тяжелым чувством отошёл от зеркала. Перед его глазами встало румяное черноглазое лицо девчонки из соседнего двора, вчера у него на проводах были все, кроме неё, Гали. Уже с год они чуждались друг друга. Он разглядывал её теперь исподтишка, иногда, точно обжегшись, они встречались глазами. Сейчас он и лица её как следует не помнит, помнит только, что она была легкая, стройная и черноглазая. Из окна Славиной квартиры была видна калитка её дома, и он целыми днями глядел и глядел на калитку. Он знал, когда она ходила за молоком, за хлебом, когда возвращалась из школы.
В то, последнее утро он подошёл к окну и стал с напряжением ждать: сейчас откроется калитка. Выйдет Галя, поправит бант на косе, посмотрит на небо, на окно их дома и, размахивая портфелем, пойдет в школу.
— Встал? — заглянула в комнату мама.
— Угу, — буркнул Слава и пошёл умываться.
Мама застелила стол белоснежной, туго накрахмаленной скатертью, поставила графинчик вишневки, разогрела его любимые голубцы.
— Давай, сынок, позавтракаем, как взрослые. Когда нам теперь доведётся быть вместе… Скоро твои товарищи придут. Наливай, сынок.
Слава налил в рюмки густой наливки. Часы показывали без двадцати восемь, с минуты на минуту Галя должна была выйти. Слава бросился в свою комнату, захлопнул дверь, подбежал к окну — сейчас она выйдет из калитки: она всегда выходила минута в минуту без четверти восемь. Он стоял долго, мучительно всматриваясь. Калитка не отворялась.
— Слава, — позвала мама.
Он взглянул на часы: четверть девятого. Прозевал! Галя давным-давно в школе.
Злой, он сел за стол.
— Голубцы второй раз подогревала, давай посидим, как взрослые, выпьем, — повторила мама и улыбнулась. — Да что с тобой?
— Ничего! — грубо ответил Слава. Он хотел взять рюмку и опрокинул её. Темно-красная, почти чёрная наливка залила белую скатерть.
— Ничего, сынок, ничего. — Мама засуетилась, посыпая солью пятно. В это время в дверь постучали: пришли Славины одноклассники. Мамина рюмка так и осталась нетронутой.
И глядя сейчас на горы, залитые лунным светом, Слава живо представил себе эту рюмку, полную рубиновой наливки, и свою, пустую, упавшую на стол, и чёрно-красное, стремительно расплывающееся пятно. Из-за какой-то девчонки, чужой, ненужной, которая давным-давно уехала в Баку и вышла там замуж, он торчал целых полчаса у окна, а мог бы их провести с мамой, эти последние в их жизни полчаса…
— Слава? Заходите в гости! — окликнул его знакомый голос. — Мне так неловко, что вы до сих пор не были у меня дома. Только сегодня поселил своих ребят в общежитии, трудно с местами. Сейчас пошёл к Смирнову, он говорит, что где-то гуляете. Что-то не в духе он сегодня.
— Да, гуляю, — сказал Слава, — здесь так хорошо.
— Я летом тоже долго не ложусь спать. Так пойдёмте ко мне, здесь рядом. Вон мой вагончик.
И они пошли к вагончику, в котором жил Алимов.
XIX
Из вагончика рвался исполинский храп, казалось, вот-вот приподнимется крыша.
— Сосед в объятиях Морфея, — улыбнулся Сергей Алимович.