зала и Национального театра на другом берегу реки. Внизу мимо него проплывали пустые бутылки, пакеты из-под бутербродов, картонные коробки, сигаретные окурки и другие свидетельства летнего времяпрепровождения праздной публики. Огни «Аннабель Ли» золотыми отблесками играли на темной воде. На корме, перегнувшись через поручни, стояла женщина» ее тошнило. Рядом с Персом снова возник Рональд Фробишер — тяжело дыша, он вытирал руки какой-то тряпкой.
В салоне парохода шумно и весело обсуждали случившееся.
— Подобное, помнится, бывало в пятидесятые годы — кто-нибудь из писателей непременно начинал сводить счеты с критиком. Такие стычки можно было часто наблюдать в пабе, что поблизости от Дворца правосудия.
Однако Редьярд Паркинсон, похоже, решил придать делу серьезный оборот.
— Я позабочусь о том, чтобы Фробишера за его выходку исключили из членов Академии, — сказал он, дрожа мелкой дрожью. — Если же мне это не удастся, я сам выйду из ее рядов.
— Я с вами согласен, — сказал Феликс Скиннер. — Кто-нибудь видел, куда подевалась Глория?
— Этот ирландский сопляк чуть не сломал мне лодыжку, — сказал Говард Рингбаум. — Я на него и в суд могу подать.
— Говард, — сказала Тельма. — Мне кажется, мы плывем.
— Заткнись, Тельма.
«Аннабель Ли» медленно начала отчаливать от пристани. Канат, удерживающий пароход у сходен, натянулся, затрещал и лопнул. Между бортом парохода и сходнями показалась вода.
— Зря вы это сделали, — сказал Перс.
— Когда я оканчивал Оксфорд, — неторопливо начал рассказ Фробишер, — мать с отцом приехали на выпускной вечер. Паркинсон был тогда доцентом в моем колледже. В одном семестре он даже был моим куратором — уже тогда он казался надутым ослом, хотя надо признать, начитан он был будь здоров. Короче, мы повстречались с ним во дворе колледжа, и я
представил его родителям. Отец мой был литейщиком высшего разряда, и руки у него были золотые: начальники в ножки ему кланялись, если предстояла ответственная работа. Разумеется, Паркинсон ничего об этом не знал, да и вообще, ему на моих родителей было наплевать. Для него мой отец был неотесанный работяга, который в честь праздничка вырядился в свой лучший костюм и полотняную кепку, так что Паркинсон не упустил случая указать отцу его место. Он начал разглагольствовать на ученые темы, а отец стал заметно нервничать и покашливать, чтобы скрыть смущение. Должен сказать, что незадолго до этого он удалил себе все зубы — в наших краях это практиковалось, как профилактическая мера, — а протезы были плохо подогнаны. Короче говоря, он кашлянул, и верхняя челюсть выскочила у него изо рта. Он ее поймал и сунул в карман. Все это было довольно забавно, но Паркинсон сделал вид, будто вот-вот хлопнется в обморок. А через несколько лет у меня вышел роман, в котором главный герой был списан с отца — его к тому времени уже не было в живых, — и Паркинсон отрецензировал книгу в воскресной газете. В рецензии были такие слова, я помню их наизусть: «Читателю трудно разделить сентиментальные чувства, кои испытывает автор по отношению к своему герою. Если у человека скверные зубные протезы, это еще не доказательство, что он соль земли». Хотя в романе о зубных протезах не было ни слова. Паркинсон добавил это от себя, исключительно по злобе. И я ему этого никогда не прощу.
Пароход уже удалился от берега на приличное расстояние. На палубе Глория, подняв голову от перил, вглядывалась в темноту, словно пытаясь понять, знакома ли ей стоящая на пристани парочка. Фробишер помахал ей, и она, помедлив, нерешительно махнула в ответ.
— Все-таки я думаю, вам не стоило этого делать, — сказал Перс. — Они могут налететь на мост.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Фробишер. — Самый длинный канат я оставил, и он эту посудину удержит. Я кое-что
понимаю в морском деле: когда-то, во время студенческих каникул, работал на Вустерском канале. Веселые были времена…
На пароходе послышались приглушенные крики и тревожные восклицания. Затем распахнулась дверь, и палубу залило светом из салона. Мужской голос что-то кричал, обращаясь к людям на пристани.
— Я думаю, нам пора двигать отсюда, — сказал Перс.
— Согласен, — кивнул Фробишер. — Пойдемте пропустим по маленькой. Времени еще — он взглянул на часы — без пяти девять. — И тут он хлопнул себя по лбу. — Черт, у меня же в девять интервью на радио! — Он вышел на проезжую часть и остановил такси. — «Би-би-си», — сказал он водителю и, садясь в машину, затащил туда Перса. Водитель сделал крутой разворот, отчего Перс и Фробишер повалились друг на друга на заднем сиденье.
— Кто будет брать у вас интервью? — спросил Перс. — Кто-то в Австралии. — В Австралии?
— В наши дни с помощью спутников можно творить чудеса. Австралийское телевидение скоро будет показывать сериал «Дорога без начала и конца», и они хотят привязать к нему это интервью.
— Кажется, я не читал романа «Дорога без начала и конца», — сказал Перс.
— И неудивительно. Он существует только в виде телесериала. Что ожидает Арона Стоунхауза, когда он становится богатым и знаменитым и когда ему все до чертиков надоедает — как мне. — Фробишер снова взглянул на часы. — Австралийцы закупили на Би-би-си эфирное время и будут недовольны, если я опоздаю.
К счастью для Рональда Фробишера, связь с Австралией удалось установить не сразу, так что к его появлению в студии голос австралийского режиссера, на удивление громкий и. ясный, только-только прорезался. Перс сидел в аппаратной вместе со звукорежиссером и как завороженный наблюдал за происходящим. Звукорежиссер объяснил ему, как делается передача. Режиссер находится в Сиднее, интервьюирующий — в городе Куктаун, штат Квинсленд. Вопросы передаются по телефону в Сидней, из Сиднея — с помощью спутников над Европой и Индийским океаном — в Лондон, а ответы Рональда Фробишера идут в Австралию через спутники над Атлантическим и Тихим океаном. Вопрос и ответ на него успевают обернуться вокруг земного шара секунд за десять.
Через стеклянную панель Перс с восхищением следил за тем, как Рональд Фробишер, надев на голову наушники, непринужденно болтает с несколько тупоумным интервьюером по имени Родни Вейнрайт, как будто тот сидит на другом конце стола, а не на другом конце земли. Вейнрайт спросил, можно ли по-прежнему считать Арона Стоунхауза сердитым молодым человеком.
— Сердитым — да, но уже далеко не молодым, — уточнил Фробишер.
— Можно ли сказать, что жанр романа умирает?
— Как и все мы, он начинает умирать с той минуты, как появился на свет.
— Сколько времени автор уделяет творчеству?
— Десять минут после утренней чашки кофе.
Когда интервью закончилось, Перс вышел из аппаратной.
— Отличная работа, — сказал он Фробишеру.
— Ничего получилось? — Фробишер, похоже, и сам был доволен.
Тут звукорежиссер позвал их в аппаратную.
— Послушайте, — сказал он, — это забавно.
Из динамиков по-прежнему раздавались голоса Родни Вейнрайта и его режиссера из Сиднея по имени Грег. Было понятно, что они старые приятели.
— Когда ждать тебя в Сиднее, Родни?
— Не знаю, Грег. Я тут завяз. Никак не закончу доклада для конференции.
— По-моему, нам пора выпить пивка и проверить, хороши ли девушки на пляже Бонди.
— Если честно, Грег, то и в Квинсленде девушки не так уж плохи.
— Готов поспорить, что у вас они не ходят в одних трусиках. Последовала пауза.
— Ходят, но по предварительной договоренности. Грег фыркнул.
— Нет, надо видеть, что творится на пляже Бонди в погожий воскресный денек! Глаза на лоб лезут.
Звукорежиссер улыбнулся Персу и Фробишеру.
— В Сиднее забыли отключить эфир, — сказал он. — Им невдомек, что мы их слышим.
— А они нас слышат?
— Нет, я же выключил микрофон.
— Вы хотите сказать, что мы подслушиваем разговор, происходящий за двадцать тысяч километров? — спросил Перс. — Ничего себе.
— Ш-ш-ш! — прошипел Рональд Фробишер, поднимая палец. Разговор в Австралии перешел на другую тему — о нем самом.