MAX PICARD
DIE WELT DES SCHWEIGENS
(1948)
МАКС ПИКАРД
МИР ТИШИНЫ
(перевод с английского и немецкого - Владимир Данылив)
ГАБРИЕЛЬ МАРСЕЛЬ. ПРЕДИСЛОВИЕ
Разрешите признаться? Когда я впервые прочёл книгу Макса Пикара "Мир Тишины", то был сбит с толку. Повсюду в своей книге Пикар говорит о тишине - и говорит настойчиво и почтительно. Сначала мне трудно было поверить, что упоминаемая им тишина есть нечто позитивное, а не просто недостаток чего-либо. Однако, сегодня это уже не так: мне кажется, что книга Пикара затрагивает те же, или почти те же, струны моей души, что были затронуты в нём, когда он задумывал её. Дело в том, что за прошедший год я и сам непосредственно и ясно осознал наличие тайны, имплицитно присущей словам как таковым. Ко мне пришло понимание ценности онтологии - или иначе философии бытия - человеческого языка; и этим пониманием я обязан нескольким страницам Хайдеггера, на которых он подытожил свои размышления, навеянные чтением Гёльдерлина и Рильке. Я задумался над его утверждением в "Письме о гумманизме": "Язык - это дом бытия": такое утверждение сложно перевести на язык абстрактных понятий, но несомненно оно выражает чрезвычайно глубокую интуицию. И, как бы это не казалось парадоксально, лишь исходя из понимания значимости и реальности языка на уровне философии бытия - значимости не только языка, но и слова как такового - нам может открыться то, что имеет ввиду в своей книге Макс Пикар, говоря о тишине.
Конечно, с точки зрения враждебно настроенного критика - или, иными словами, с точки зрения эмпирической и эволюционной традиции, уходящей корнями в минувшее столетие, или даже ещё глубже - в философию XVIII века перцепционизма и ассоциационизма - метафизика тишины Пикара лишена всякого смысла, она попросту абсурдна. Ибо для эмпирической философии слово как таковое есть лишь разновидность знака. Но давайте вспомним великого Вильгельма фон Гумбольдта, который убедительно установил, что язык нельзя свести к всего лишь системе знаков, когда заявил, что, по его мнению, к языку следует относиться как к благу, дарованному человеческому существу как таковому. Если признать эту позицию Гумбольдта, то немедленно приходит понимание - или, по крайней мере, ощущение - уместности рассуждений о слове как таковом, исходящем из полноты тишины: и каким образом эта полнота тишины наделяет слово его законной силой. Макс Пикар, к примеру, говорит нам, что, когда беседуют два человеческих существа, всегда присутствует и третий - Тишина. Однако подобное утверждение постижимо умом, лишь когда мы различаем речь, в её подлинном смысле, и просто толки. Когда два человека всего лишь толкуют, то нет больше и третьего слушателя, или - слушающей тишины, возможно потому, что в обмене словами участвует уже не реальный человек, а нечто автоматоподобное. Более того, и это Хайдеггер также сумел ясно разглядеть, речь сегодня всё большей мере склонна вырождаться в толки - то, что он называет Gerede. И, принимая это во внимание, становится всё сложнее распознать ценность тишины: её онтологическое свойство, её глубину бытия или глубину в бытии.
В работе Пикара читатель сможет найти полный набор рассуждений на такие темы, как взаимосвязь тишины и любви, тишины и веры, тишины и поэзии - рассуждения, предоставляющие конкретные подходы к ставшей сегодня столь труднодоступной реальности. И она настолько труднодоступна, насколько мы утратили понимание смысла "созерцания" - да и само слово "созерцание" для многих современников стало мёртвым. И здесь было бы уместно процитировать поразительные замечания в адрес непостоянства сегодняшнего существования, приведённые Пикаром в другой своей книге "Гитлер и мы".
В некотором смысле тишина - и особенно тишина созерцания - объединяет между собой прошлое, настоящее и будущее. Любовь, с другой стороны, находит собственное выражение в тишине в большей степени, чем в речи; и сам этот факт позволяет понять насколько люди, влюблённые друг в друга, возносятся выше простой временности. Дары предчувствия и ясновидения, которыми порой наделены возлюбленные, уходят своими корнями именно в эту надвременность тишины.
Можно пойти ещё дальше; именно в тишине возникает возможность отыскать ту естественную почву, на которой вера смогла бы дать свои ростки, или те изначальные основания, на которых она смогла бы обрести себе опору. Тишина в качестве буфера вклинивается между беззвучным событием Воплощения и человеческим существом, и, таким образом, приближаясь к Богу, человек приближается к окутывающей Его тишине. Как точно подметил Макс Пикар, то, что таинство Веры всегда покрыто аурой тишины, свидетельствует о любви Бога. Мне кажется, что принимая за отправную точку подобный опыт - опыт, в значительной степени общий как для прекрасного, так и для священного - мы сможем глубже постичь суть послания Макса Пикара. Но, с другой стороны, наш мир становится всё более секуляризированным. И чем больше он страдает от кощунства и святотатства - слова, которые сейчас, когда больше ничто не свято, перестали означать что-либо, - тем выше риск, что эта книга останется непонятой, риск того, что нечуткий читатель сведёт её к набору бессмысленных конструкций из пустопорожних слов.
Было бы любопытно сравнить книгу Пикара со знаменитым пассажем о тишине от Меттерлинка - если мне не изменяет память, - и одна из причин этого в том, что, на мой взгляд, Меттерлинк никогда не был настоящим мыслителем. Он скорее являлся типичным литератором, без конца блуждающим вокруг мысли, суть которой так и не удосужился ясно выразить; мысли, которая в действительности утратила бы для него ореол таинственности, раскройся она до конца. Случай же Пикара совершенно иной: мало сегодня людей, способных мыслить столь сконцентрировано, как он; однако следует отметить, что его мышление это не то, что движется от предпосылки к заключению, но скорее, если так можно выразиться, видящее мышление. Так и хочется определить мысль Пикара техническим термином, знакомым по работам Канта и его последователей: это почти что «интеллектуальная интуиция». Но выражение «интеллектуальная интуиция», возможно, чересчур отдаёт доктринами философского идеализма, которые в данном контексте вряд ли уместны. Я не уверен в этом, поскольку поздние разработки Шеллинга, великого немецкого мыслителя-идеалиста, лишены каких-либо глубоких и явных параллелей с идеями как Макса Пикара, так и многих других современных метафизиков, отказавшихся от гегельянской одержимости системопостроений.
Следует отметить также, что современный философ - если это не просто профессиональный, академический философ - склонен к дрейфу в сторону поэзии. Происходящее вокруг нас можно сравнить со всплытием Атлантиды из морских глубин. На этом вновь возникшем континенте заново обретается единство мысли и поэзии как таковых, и совершенно ясно, что работа Макса Пикара по праву принадлежит этой новой Атлантиде. Очевидна, правда, некоторая путаница, которой нам следовало бы избежать здесь. Макс Пикар - христианин, он - римокатолик. Оттого струны души, задетые в этой книге, отличны от тех, которых коснулся Хайдеггер или даже Рильке: мне кажется, что Пикар восхищен "Дуинскими эллегиями", но со многими оговорками.
Не опасаясь самообмана, можно, по крайней мере, утверждать следующее. Все медитативные усилия Макса Пикара обращены к чему-то вроде полноты бытия, а такой полноте сегодня угрожает не только технический прогресс, но и воля к власти тех, для кого техника - это всего лишь сумма слепых инструментов; они рискуют стать свидетелями того, как эти слепые инструменты, превращаются в хозяев - слепых хозяев, конечно же - тех, кому они должны были бы служить. Не стоит недооценивать всей серьёзности подобных предупреждений, но следует подчеркнуть, что в позиции Пикара нет и намёка на нигилистический пессимизм. Его предупреждения, в полном смысле этого слова, суть пророчества, и сам он – пророк в том смысле, в каком пророками являются Пеги и Bloy. Провидческие слова его берут свой исток в эсхатологическом сознании - из знания о последних вещах, о смерти, о суде, о рае и аде. Замечательно, тем не менее, то, что при всём этом тональность его книги остаётся чудесно умиротворённой. Тишина, столь превозносимая им в своей книге, есть ни что иное, как тишина «покоя, превосходящего всякое понимание».