3
Брошенный с необъятных просторов тишины взор способен охватить всё целое, а не только его отдельные части, ибо он всматривается широким и всевидящим оком самой тишины. Слово, возникающее из неё, охватывает объект с силой, изначально присущей ей, отчего часть такой силы передаётся сущности этого объекта.
Слово же, лишённое изначальной связи с тишиной, обращается в чистый, лишь касающийся поверхности объекта звук - оно есть не более, чем ярлык. В результате подобные слова-звуки и слова-ярлыки живут самостоятельной жизнью - как если бы тех вещей, которые они должны описывать, нет в помине. А вещи, в свою очередь, также живут собственной жизнью - вещь с вещью; ибо слово, уничтоженное самим отсечением его от тишины, уже не вмещает в себя свою вещь и та отрывается от слова. Она теряет всякую меру и переступает свои естественные границы. Вещь начинает производить вещь (как это и обстоит ныне), словно человека никогда не существовало. Никакая вещь - даже самая новая - уже не представляется по-настоящему новой, поскольку все они являются лишь звеньями в нескончаемой веренице вещей. По этой причине всякая вещь кажется скучной и чрезмерной.
Сами вещи отворачиваются от человека. Например, старинные статуи в музеях: порой они стоят так, точно замышляют что-то недоброе. Огородившиеся от человека белой стеной, они словно не замечают его. Именно этим отстранённый мир вещей и наводит адскую жуть: он поражает человека лишь своей мерой и масштабом. Но чистая, отстранённая фактичность губительна. Она разъедает и разрушает ресурсы мира.
Сегодня лоб ко лбу столкнулись две грозные структуры: псевдо-мир словесной машины, вознамерившейся перемолоть всё в шум слов, и оторванный от языка псевдо-мир механических вещей, затаившийся в ожидании громкого взрыва и уповающий на создание собственного языка. Как иногда немой в попытке овладеть силой речи вопит так, словно его рвут на части, так и вещи сегодня трещат и разрываются в клочья, как бы в потугах раздаться звуком - трубный гласом [Судного дня].
ИСТОРИЯ И ТИШИНА
1
В ходе человеческой истории - истории отдельных людей и целых стран - время от времени случаются такие периоды затишья, когда не происходит ничего "исторически" важного, когда всё, что вроде бы должно стремиться наружу, словно затягивается внутрь.
Внешние события точно избегают нарушить безмятежное течение тишины и своим спокойствием лишь ещё более укрепляют её мир. В истории порой бывают настолько бедные событиями периоды, что кажется, она сама представляет из себя тишину и ничего кроме тишины и тишина эта с головой накрывает людей и события. Возможно, период между закатом Римской империи и ранней зарёй Романской эпохи как раз и был примером подобного временного затишья.
Вероятно, в начале времён человечество не придавало истории большого значения, ведь в его жизни всё ещё могущественно присутствовала тишина: в ней начинались все исторические события, в неё же они и возвращались. Не было вообще никакой событийной истории, но только одна тишина. "Исторические" личности и события [того времени] лишь являли собой зрелище тишины - на примере их тишины человек познавал свою собственную.
У истории есть две стороны: дневная - сторона всего видимого и заметного, и сумеречная - сторона всего незримого и беззвучного.
А значит, события, не оказавшиеся в распоряжении исторической памяти, - вовсе не являются "не оправдавшей себя" экзистенцией (по Гегелю), но суть события, относящиеся к тишине.
Неспособность человеческой памяти ухватить и впитать в себя всё чрезмерное множество исторических событий вовсе не следует считать её изъяном. Человек вообще не для того устроен, чтобы подмечать и запоминать всё, что ни попадя - ведь события имеют отношение не только к нему, но также и к Незримому, к самой тишине.
Тишина всегда сопутствует всему событийному. Наглядным свидетельством этого стало окончание последней мировой войны - войны, в которой шум восстал против тишины, - когда на протяжении по меньшей мере нескольких дней [миром] властно правила тишина. Ни слова не было вымолвлено о войне - тишина поглощала их ещё будучи непроизнесёнными и на какое-то время она смогла превозмочь все ужасы войны. Не уничтожь её шум индустриальной машины, заново принявшейся за свою работу, тишине удалось бы исцелить мир, заново преобразив его и вернув ему его утраченные силы. Эта неудача стала величайшим поражением послевоенного человека.
Мы говорили, что тишина есть такая же часть истории, как и шум, с той лишь разницей, что она - невидимая её часть, в то время как шум - видимая. Однако уже приблизительно со времён Французской революции человек стал обращать своё внимание только на громкие исторические факты, при этом пренебрегая свидетельствами сопутствующей им тишины - а они не менее важны. Восприятие же в истории одного лишь слышимого есть материализм чистой воды.
И если снаружи исторические деятели и события устремляются в царство видимого и слышимого, то внутри они проникают глубоко в тишину и образуют рельеф её закулисной стороны. Исторические деятели и события преподносят человеку не только свои деяния, но также и безмолвие. Подобно упряжным животным тянут они тишину за собой.
В немом страдании отдельных людей и целых народов частично просматриваются контуры иной стороны истории - истории немотствующей. Но страдания этих людей и народов глубже, нежели видно на первый взгляд. Похоже, человечество скорее предпочтёт страдать в тишине, предпочтёт, даже страдая, оставаться в мире тишины, чем выходить с ними на шумные площади истории. Лишь этим можно объяснить ту стойкость, с которой народ способен терпеливо сносить гнёт тирании.
Посреди всего громогласия истории эти страдальцы выступают послами и союзниками мира тишины. Лишь потому способны они переносить подобные муки, что великая тишина, царящая в мире, помогает внутренней тишине человека нести на себе тяжесть этих страданий. Невыносимыми страдания становятся только тогда, когда, отделившись от великой тишины мира, они сливаются с шумом истории и самостоятельно влачат собственное бремя.
2
Время от времени, как мы уже говорили, наступают такие исторические эпохи, когда тишина отчётливее звука. История [тогда] не просто перетекает напрямую из шума одной эпохи в шум последующей - её течение прерывается эпохой затишья, и лишь тишина этой последней способна обратиться в [очередную] громкую эпоху. Однако, сегодня всё иначе - сегодня шум и громогласие заглушили собой немотствующую суть истории.
Существуют народы, безмолвствующие и дремлющие, кажется, столетиями: такие, как испанцы на протяжении последних трёх веков. Они почуют в тишине, которую, однако, нельзя назвать ни запустением, ни признаком бесплодия. Скорее это свидетельство того, сколь ценна эта тишина для испанцев. Их страну считали отсталой и старомодной из-за того, что та не перешла на рельсы индустриализации и не присоединилась к общему шуму и суете современности. Но Испания не более отстала, чем ребёнок, желающий остаться с матерью или вернуться к ней - к тишине.
В безмолвной сущности таких стран, как Испания, накоплен огромный запас, в них таится мощная опора для прочих стран. Все мы - народы шума и громогласия - живём за счёт капитала тишины, которым по-прежнему располагают народы вроде испанского. Такие нации бездействуют, дремлют и безмолвствуют не ради себя, но ради всех народов - шумных и беспокойных. Испанцы, а вместе с ними и многие народы Азии и Африки, блюдут собственную тишину не ради себя, но и для всех нас. Не имей мы возможности прильнуть к этому неприкосновенному запасу тишины, опустошенность, вызванная чрезмерной бодростью мира шума, достигла бы куда больших масштабов. Все народы мира взаимосвязаны между собой, и потому мы можем впитывать в себя тишину одних народов - в то время как другие пользуются нашим бодрствованием.