3
Во времена, когда наряду с шумом в ходе истории ещё действенно участвовала и тишина, много внимания уделялось знамениям: беззвучному полёту птиц, безмолвию жертвенных животных, бесшумному ходу природы.
Когда Гальба возвращался в Рим, и на всем его пути, от города к городу, справа и слева закалывали жертвенных животных, то один бык, оглушенный ударом секиры, порвал привязь, подскочил к его коляске и, вскинув ноги, всего обрызгал кровью. Вскоре после того Гальба был убит. (Светоний)
Человеческая сущность тогда ещё была преисполнена тишины. Вот отчего тишина, обретавшаяся в мире вне человека, - в немых знамениях, в бесшумном полёте птиц и неслышных движениях природы - легко входила в человеческий мир и настолько чувствовала себя в нём как дома, что само появление её оставалось совершенно незамеченным.
Однако мир знамений нёс угрозу христианскому миру - угрозу Слову, которым жив человек, - и потому Слово Христово изгнало знамения прочь в тишину.
Там, где речётся Слово, знамениям больше нет нужды держать речь - да они и не осмеливаются. Но если язык не твёрд и не ясен, - как сегодня - то человек вновь вынужден отправиться на поиски знамений. Впрочем, нынешние знамения больше не указывают на действительность как прежде: они лишь свидетельствуют о разрушении языка. Они тут именно потому, что тот уничтожен. Точнее сказать, знаменательно само уничтожение слова - правда, в том смысле, в каком знаменательным может быть появление призрака. Иначе говоря, знамения повествуют не о будущем, но о минувшем - о руинах уничтоженного слова.
То, что сегодня принимают за знамения, напоминает статую античного бога - гипсовую имитацию, осыпающуюся от одного взгляда на неё.
4
Если человек - глухой как к слову, так и к тишине - пренебрегает их наставлениями о пути праведном, то уже не они, но сама история и ход её начинают учить его уму-разуму. И тогда истина, более не способная пробиться к человеку посредством слова, являет себя в череде событий.
Слово Христово предостерегало людей от обращения к злу, но они не вняли Ему, и потому были им ниспосланы испытания, дабы образумить их. Отмахнувшиеся от слова, грозившего им крахом, они были поставлены перед фактом краха их собственного существования. Истина заговорила с ними не словами, но событиями - войной и прочими бедами.
Поскольку люди перестали верить учению, отвергающему насилие, ненависть и злодеяние, оно возвратилось к ним в факте войны. ("Гитлер в нас", Пикар)
Время Христово стало речью самой истории - святой истории. Сам Бог явился человеку в Слове, ибо тот отвернулся от Слова.
Миф
Миф расположен между миром тишины и миром слова. Подобно тому, как в сумерках всё видится крупнее, чем на самом деле, так и мифические образы преувеличиваются в размерах, возникая из сумрака тишины.
Оттого-то образы эти так крупно начертаны на стене молчания, что изначально были немы, и не слова, но деяния их говорили за них.
Слова же мифических персонажей, по сути, как будто специально разучены ими для человека, под-сказываются ему и пребывают в ожидании человека.
Пришествие Христа в слово из тишины оказалось столь непосредственным (а эта непосредственность Христа передалась и человеческому слову), что целый мир, расположенный между тишиной и словом, мир мифических образов, разлетелся вдребезги, лишившись всей былой значимости. Мифические герои отныне обратились в демонов, уже не под-сказывающих человеку слова, но крадущих их у него, околдовывая человека своими дьявольскими чарами. Бывшие до рождества Христова проводниками людей, они стали теперь искусителями рода человеческого.
Незадолго до появления на свет Христа, в десятилетия, предшествующие Его рождению, тишина объяла античный мир: древние боги молчали, но молчали действенно, ведь безмолвие их было даром, принесённым в честь приближающегося Христова пришествия. Теперь, когда люди перестали приносить жертву старым богам, последние сами устроили жертвоприношение в честь нового Бога - они принесли Ему в дар тишину, дабы Он превратил её в Слово.
ОБРАЗ И ТИШИНА
Образ безмолвен, но всё же храня молчание, он повествует о чём-то. В нём зримо просматривается тишина, однако рядом с этой тишиной присутствует и слово. Образ - это говорящая тишина. Он точно перевал на пути из тишины в слово. Образ расположился на рубеже между словом и тишиной - на том дальнем рубеже, где друг против друга выстроились тишина и слово, и только красота способна снять напряжение между ними.
Образ напоминает человеку о бытии до появления слова, и в этом суть чувствительности человека к образу: он пробуждает в людях тоску по тому бытию. Однако эстетическое может представлять опасность для человека, если он, пленённый этой тоской, предастся образу, отвергнув свою [подлинную] сущность - слово. Красота же образов делает их ещё более опасными.
Душа есть хранилище безмолвных образов вещей. Она, в отличие от духа, речёт о вещах посредством не слов, но их образов. Вещи присутствуют в человеке двояко: сначала в душе - в виде образов, а потом в духе - но уже в виде слов.
Иначе говоря, в душе обретаются образы, а не слова о вещах: она сохранила в себе то состояние человека, в коем пребывал он до появления слова.
Душевные образы указывают на некую область возвышенного, где нет ничего кроме образов - туда, где образы говорят как слова, а слова - как образы.
В том и заключается различие между человеческим мышлением и Божественным, что Бог выражается на языке вещей, в то время как мы - на языке слов. (Зольгер)
Вещи как будто намеренно препоручают душе свой образ, дабы та передала их дальше - Божественному, изначальному прообразу.
Переизбыток вещей окружает нынче человека, переполняя излишком образов душу его, и нет ей больше безмолвного покоя, но лишь одно безмолвное беспокойство. Человек взвинчен и раздражён, ибо образы, призванные успокаивать, отныне ввергают его в тревогу. Приходящие в душу молчаливые образы уже не дарят душевный покой, но его забирают: привнося смятение в душу, скопом наваливаясь на неё и её обессиливая.
Тишина изгнана из нынешнего мира, и теперь широко распространено мнение, что она - ни что иное, как немотствующая пустота; тишина воспринимается как временный сбой нескончаемого конвейера шумопроизводства. Поэтому так важно, чтобы в душе безмолвные образы вещей остались в сохранности.
Повторим, что всякая вещь пребывает в человеке двояко: с одной стороны - в душе, в виде образа, с другой - в его духе, в виде слова. Присущие душе молчащие образы вещи сосуществуют в человеке бок о бок с присущими духу словами о ней же. Присущие душе молчащие образы вещи вновь и вновь обращают тишину к слову, в котором обретается дух; они прививают тишину к слову и наделяют слово тишиной - наделяют его изначальной мощью безмолвия.
Чем зримее образы вещей в душе человека, тем легче ей держать под контролем слово. Ибо образ удерживается под действием центростремительной силы: отдельные части его устремляются к его центру, к его центральной идее, чем и обеспечивается цельность этого образа. Будучи связанным с образом, слово принимает участие в действии центростремительной силы и удерживает образ от бурного распада. Образное слово сдержаннее слова абстрактного - оно предохраняет человека от безудержных ассоциаций.
В тишине прошлое, настоящее и будущее пребывают в единстве друг с другом (см. главу "Природа тишины"). Единство это присуще и душе - её безмолвным образам, но не в качестве знания прошлого и настоящего - такое знание может быть присуще лишь духу как слово, - оно присуще душе как предчувствие прошлого, настоящего и будущего; в безмолвных образах души обретается это предчувствие. Слово знает, а образ предчувствует. В присутствии же душевных образов даже слово становится провидческим.