C’est un des plus grands mystères qu’il y ait dans l’histoire et dansJa réalité, et naturellement aussi, naturellement donc l’ua donc de ceux su? qui l’on passe le plus aveuglement, le plus aisément, le plus inattentivement, le plus sans sauter, que cette espèce de différence absolue, qu'il y a dans le prix des événements. Que certains événements soient d’un certain prix, aient un certain prix, un prix propre. Que des événements différents du même ordre ou d’ordre voisins, ayant la même matière ou des matières du même ordre et de même valeur, aient pourtant des prix, des valeurs infiniment différentes: que chaque événement opérant une même matière, faisant devenir une même matière, sous une même forme, dans une même forme, que tout événement ait pourtant un prix propre, mystérieux, une force propre en soi, une valeur propre, mystérieuse . . . (Péguy)
В мире вербального шума, события больше не отличаются друг от друга: шум обезличивает их. Именно поэтому сегодня события приобретают такой огромный размах; поэтому они поднимают свой крик на нас. Словно одно событие пытается выделиться из ряда других, производя при этом как можно больше шума, поскольку выделиться иначе оно уже не способно.
Недавно вышла книга "Год 1848 в Европе" - это собрание событий, описанных день за днём, в течение всего года. Многое случилось в 1848 году. Взбунтовались целые нации, пали короли, рабочие ощутили себя как никогда обездоленными, богачи как никогда подняли планку своих запросов, новые мировые державы - Италия и Германия - стали с трудом приобретать свои очертания, начались войны или, по крайней мере, повеяло духом войны, ни дня не прошло без ошеломительных новостей и весь мир был преисполнен новых событий - и, наверно, кому-то может показаться, что тот переизбыток событий схож с той мешаниной событий, что мы наблюдаем сегодня. Но это не верно.
Всякое событие, имевшее место в 1848 году, чётко отличалось от любого другого, являясь очевидным и незаменимым никаким иным событием, будучи при этом наделённым собственной физиогномикой и уникальным содержанием. А самое главное - для возникновения каждого из них необходимо было особое усилие, и такие усилия прилагались на самом деле: абсолютно, уникально и своеобразно. То были полноценные события не только из-за вызываемого ими ажиотажа. Среда их существования создавалась самими этими событиями.
Сегодня всё иначе. Сначала появляется среда, а именно - вербальный шум; вот, что важно. Он притягивает к себе событие или, иными словами, он сотворяет из себя нечто, напоминающее событие. Но такое событие уже не является отдельным феноменом: это всего лишь сгусток, скопление шума и не более того. Это объясняет, почему все события похожи друг на друга, и почему они вызывают так мало интереса. Люди сегодня не интересуются политикой, поскольку события наскучили им. События легко забываются, и человеку не нужно даже прилагать усилий, чтобы забыть их: это делает за него шум.
Не будь события растворены в шуме и если бы они были подлинными, то они не могли бы следовать так стремительно друг за другом. Ибо подлинному событию необходимо определённое время; существует взаимосвязь между подлинностью события и его длительностью. Подлинное событие черпает свою длительность из длительности времени. Когда событие больше не растянуто во времени, но возникает лишь на мгновение и тут же исчезает, оно становится фантомом.
Приблизительно до 1920 года события и предприятия ещё не были лишены подлинности: можно сказать, что вербальный шум ещё только омывал чётко различимые вещи. Такое перетекание шума уже становилось привычным, но ещё можно было различить ту разновидность литературы, вокруг которой шум устроил шумиху, а именно - экспрессионизм, и этот экспрессионизм пока ещё казался более важным, чем весь шум вокруг него. Ещё не размылось представление об "общественной разрядке"; хотя шум бурлил вокруг и накрывал с головою, правила политики пока ещё преобладали над царящим вокруг него словесным гулом.
Сегодня всё выглядит совершенно иначе. Уже не объект создаёт шум вокруг себя, как то было в давние времена, но на первый план вышел шум, который и извлекает объект. Его и объект уже не различить отчётливым образом. Вещи и их порядок потонули в одном общем шуме. Конечно, и сейчас люди говорят на разные политические и научные темы, но это всего лишь вехи в пространстве шума, точки, из которых темы, а за ними и человек, завлекаются во всеобщий шум, в котором затем и исчезают.
5
Шум слов уравнивает всё, он делает всё одинаковым: он - машина по уравниванию. Индивидуальность в прошлом. Каждый - всего лишь частица шума. Индивиду уже больше ничто не принадлежит. Всё словно влилось во всеобщий шум. Все претендуют на всё, поскольку никто в отдельности не обладает ничем. Массы взяли верх. Они - придаток шума и подобно шуму они то возникают, то исчезают; они заполняют собой всё и при этом неосязаемы: как будто есть, но как будто их и нет.
Словесный гул настолько необъятен, обширен и неизмерим, что не видно ни конца его, ни начала, да и сам человек уже не в силах увидеть собственные пределы. Шум напоминает рой насекомых: неясное облако, облако насекомых, чьё жужжание накрывает собой и уравнивает всё вокруг.
Человек пребывает в ожидании чего-то, что острым и звонким звуком рассечёт на части этот рассеянный шум. Он устал от монотонного жужжания. Кажется, что и бесформенный, смутный шум тоже дожидается, когда же в него вонзится что-либо и разделит его напополам.
Крика диктатора - вот чего ждёт шум. Чёткий, пронзительный голос диктатора и мировой шум прекрасно подходят друг другу. Один порождает другого и они не могут жить друг без друга.
Совершенно неважно, о чём вещает диктатор: важны лишь чёткость и звонкость его слов. Человек обретает в нём веху, указывающую на его существование. До этого он был всего лишь частицей бесформенного словесного гула, но теперь он становится деталью чёткого, механизированного языка.
Суть механизированного языка диктатора - это голый крик, лишённый подлинного содержания, и когда войска диктатора вторгаются в другую страну, то это выглядит так, словно делается это не для расширения территории нападающей стороны, но для расширения пространства диктаторского крика. Цель стоит закричать, уничтожить криком тишину сопредельного государства, уничтожить его бесшумную действительность, столкнуть крикливым шумом тишину с её насиженного места.
Механизированный язык диктатора - неотъемлемая часть вербального шума, но нарочитая грубость, жестокая агрессивность и захватнические войны также согласуются с шумом. Шум бесформенен сам по себе, и он ждёт, когда что-то чётко оформленное обрушится в него.Потерявшемуся в шуме человеку кажется, что его спасёт жёсткая структура войны или зверской жестокости. Вот почему в мире шума так легко развязываются войны и совершаются зверства. Война и бомбы поглощаются вакуумом шумного мира.
Как в начале времён слова почти что бесшумно предшествуют действиям (человек приглушает слова, т.к. видит, что они способны как по волшебству порождать действия), так и в конце времён, действия вершатся почти что без сопутствующих слов, но теперь - потому что слово лишилось творческой силы: она была уничтожена.
6
Точно так же, как слово больше не рождается в творческом акте, но уже постоянно присутствует в виде непрерывного шума, так и поступки человека совершаются уже не в силу принятого решения, но в силу непрерывного процесса. Теперь главным стал процесс, человек же превратился в придаток этого процесса. "Процесс работы" настолько самодостаточен, что кажется, что он уже совсем не зависит от человека: он словно природное явление, почти что не зависящее от людей. И этот бесконечный и вышедший из под контроля человека процесс в точности соответствует бесконечному процессу шума. Кажется, что процесс работы настолько всё пропитал собою, что даже в перерывах на отдых он продолжает бесшумно присутствовать.