"Я" И ТИШИНА
1
Человек, чья сущность всё ещё подчинена тишине, выдвигается из неё во внешний мир; безмолвие занимает в нём центральное место. В мире тишины движение совершается не от одного человека к другому, но из тишины в одном к тишине другого.
На полотнах старых мастеров люди выглядят так, словно они только что вышли из бреши в стене; как будто они с трудом пробивали себе путь через неё. Беззащитные и колеблющиеся, они зашли слишком далеко и, кажется, до сих пор в большей мере принадлежат тишине, нежели сами себе. Они замерли в ожидании другого разлома, чтобы вновь отступить в тишину. И кажется, что в тишине их движения встречаются прежде, чем встречаются сами люди. Глядя на группу таких людей, изображённых на работах старых мастеров - людей, словно только что переступивших порог безмолвия - не покидает ощущение, что люди эти собрались в комнате ожидания, готовясь к великому разлому тишины, в котором они смогли бы исчезнуть вновь.
Человеческая ситуация теперь иная. На первый план вышло движение ради движения - движение, достигающее заданной цели лишь по случайности; движение, начинающееся ещё до возникновения такой цели; движение, всегда опережающее самого человека и опережающее настолько, что тому приходится мчаться сломя голову и запрыгивать вперёд, неизбежно наскакивая на других и тревожа как самого себя, так и этих людей.
Даже посреди шума современного мира в людях ещё можно встретить проявления тишины. Однажды на чрезвычайно оживлённой улице Виа Торино в Милане, прямо в сердце большого города, я увидал одного одетого в старый костюм человека, причём костюм его не просто покрывал тело, но как будто сросся с ним; то был костюм, страдавший вместе со своим хозяином и напоминавший расцарапанную в кровь кожу. Человек этот и не стоял, и не шёл: идя, он стоял замерев, а остановившись - понемногу продвигался вперёд. Лицо было мягким и розовым, но ото лба до щёк его густо покрывали морщины. Глаза отрешённо смотрели на всё, с чем встречался взгляд, и всё же ждали чего-то, что могло возникнуть рядом, прямо у него под рукой. Левая прижата к телу так, как будто то не желало её отпускать, и всё же руку он держал немного вытянутой. Я положил в неё деньги, и не знаю (ибо не осмелился полюбопытствовать), притянулась ли эта рука обратно и положил ли он купюру себе в карман. Или одна рука переместилась к другой с тем, чтобы переложить в неё деньги?.. Этот человек существовал где-то между подаянием и стяжанием, между близостью и отдалённостью, между юностью и старостью. Он жил за счёт безмолвной сущности, обитавшей в глубине его сердца; за счёт того самого внутреннего места встречи и сосредоточия, что является отправной точкой всякого движения наружу.
Дела человека, по-прежнему движимого безмолвной сущностью, преисполнены тишины. Поэтому-то они неторопливы и взвешены. Они не сталкиваются яростно друг с другом - ведь они суть порождения тишины; они всего лишь [накатывающие] волны безмолвия. В таком человеке и в его языке ничто не размыто и не неопределённо: тишина вторгшаяся между словом и делом, чётко разделяет их между собой, отчего просветляется вся его индивидуальность - индивидуальность, остающаяся во тьме в отсутствие тишины, когда человек и слова его слиты в один непрерывный шум.
Такой человек благороден, ибо привносит тишину в этот мир. Покой, в котором он проживает свою жизнь, не сковывает его, поскольку покой этот связан с тишиной, а тишина расширяет границы его существования. Даже беспокойство не гнетёт его, ведь для него оно не более чем колыхание тишины.
Однако, там где тишина перестала быть движущей силой,
покой не нужен человеку, ибо он сковывает и угнетает там, где тишины нет; оттого-то и вынужден он, позабыв о покое, с трудом пробираться вперёд и всякое его новое начинание неизбежно отмечено превратностью. (Гёррес)
2
Пребывая в царстве творческой тишины, отдельный человек не замечает противоречий между собой и обществом, ибо здесь они не противостоят друг другу, но взаимно предстоят перед ликом безмолвия. Под руководством тишины различие между личностью и обществом перестаёт быть существенным.
В современном же мире человек предстаёт не перед тишиной и обществом, но только перед всеобщим шумом. Покинутый, он стоит между шумом и безмолвием, отлучённый как от одного, так и от другого.
В мире, где тишина всё ещё остаётся движущей силой, одиночество не подчинено субъективности и из субъективности не выводится. Оно стоит перед человеком как нечто объективное - даже в том случае, если это его внутреннее одиночество; оно предстаёт в виде объективной тишины. Святые, следовавшие стезёй отшельничества, обретали не самих себя, но ту объективную уединённость тишины, в котором их личное, направленное внутрь одиночество было лишь малой частью [целого]. Святой принимал уединение так, будто оно передавалось ему от другого, и для него это было в порядке вещей. Следовательно, одиночество святых не достигалось в борьбе, как это сегодня имеет место в случае с "направленным вглубь" одиночеством, но напротив, оно подразумевало под собою родство великого объективного мира тишины с её объективной уединённостью. А значит, в уединении святые приобретали больше, чем только в своём личном одиночестве, ибо на деле уединение не было лишь их собственным: оно пребывало вне них и являлось чем-то большим, нежели то, чем их личное одиночество могло когда-либо стать. Одиночество же изолированной личности, остающееся лишь частью её направленности внутрь, ничтожит и сводит на нет саму личность.
3
Человек, по-прежнему преданный духу тишины, вовсе не обязан всё время следить за движениями своего самого внутреннего бытия, как и не обязан осознанно приводить всё в порядок, поскольку и без его осознанной осведомлённости многое обустраивается властью безмолвной сущности, которая способна преобразовывать враждующие внутри него противоречия. Такой человек может обладать несовместимыми чертами и всё же избегать их конфликта, ибо дух тишины способен уместить в себе [любые] противоречия.
Тогда жизнь не разрывается на полярности веры и знания, истины и красоты, жизни и духа; перед человеком предстаёт вся совокупность действительности, а не только её понятийные полярности. Жизнь человеческая определяется не несовместимым выбором "или - ..., или - ...", но усреднением крайностей. Дух тишины встаёт между противоречиями и не позволяет им враждовать друг с другом. Прежде чем один элемент противоречия достигнет другого, он должен пронестись над широкой и умиротворяющей гладью тишины. Дух тишины выступает посредником между несовместимыми полярностями.
Лишь здесь человек способен возвыситься над своими внутренними противоречиями и лишь здесь ему присуще чувство юмора. Ибо перед лицом тишины противоречия перестают быть подозрительными и тишина поглощает их.
Для чувства юмора
нужно обладать бесконечными жизнерадостностью и уверенностью, чтобы суметь приподняться над противоречиями собственной личности, а не огорчаться из-за них. (Гегель)
Если же дух тишины отсутствует, противоречия открываются для анализа и дискуссий. "Радость и удовлетворение" исчезают, а чувство юмора сходит на нет.
Тот, в ком обретается безмолвная сущность, легче переносит вещи, враждебные его естеству - вещи, эксплуатирующие его. По этой причине народы Востока, по-прежнему преисполненные духом тишины, способны легче переносить сосуществование с машинами, чем народы Запада, чья безмолвная сущность оказалась почти что полностью разрушенной: жизнь с машинами и техника сама по себе не причиняют вреда, если человека опекает дух тишины.