— Познакомься, гиппарх, это мой муж, Зоран Ивачич, владелец шестнадцати факторий, контрабандист и охотник, — я указала в яму. — Не слишком удачное время для знакомства, но выбирать не приходится.
— Добрый день, — вежливо произнес из ямы Зоран. То ли его безумие на песчинку отступило, то ли давала о себе знать врожденная вежливость балканского аристократа.
У центавра, если не отпала челюсть, то легкий вывих точно приключился.
— Твой муж?! О, боги… Нет, никак. Это невозможно.
— Иначе я не поеду. Сам ищи, кто тебе вдует жизнь в подарок.
— Но он… он очень болен. Он не сможет…
— Я знаю, чем он болен, — отрубила я. — У меня тоже есть нюхач. Матери волчицы его вылечат. Так что, мы заключим договор?
— Хорошо, — центавр нагнулся и потянул цепь, поднимающую массивную железную скобу. Зоран моментально сориентировался, протащил кольцо кандалов через освободившуюся балку и быстро полез по скинутой ему лестнице. Он страшно отощал, весь извалялся в грязи и пах, как последний золотарь.
Я подумала, что гиппарх под страхом смерти не взял бы Зорана на спину, если бы заподозрил наличие уршада.
— У нас два восхода, госпожа, — шепнула мне Кеа, когда мы вместе взгромоздились на спину, широкую, как письменный стол в усадьбе Рахмани.
Зоран стонал, баюкая раненую руку. Гиппарх освободил его запястья и щиколотки от железа, там образовались синие пролежни.
— Два восхода… — повторила я, и мне показалось, что стервятник, рисовавший пустые узоры в голубом небе, снизился, предчувствуя смерть. — Зоран, ты уверен, что не упадешь? Может быть, привязать тебя?
— Я в полном здравии, свеча моей жизни…
Я не разрыдалась только потому, что заткнула рот кулаком. Я смотрела на скорченную спину Зорана и гадала, за что мне духи уготовили такой кошмар. Центавр нес нас все быстрее, вначале рысью, затем перешел на знаменитый фессалийский галоп. Верхом на центавре чувствуешь себя совсем не так, как на лошади. Ты ничего не видишь впереди, широченная, закованная в панцирь спина полностью закрывает обзор, а выше спины из-под шлема развевается грива и хлещет тебя по щекам свинцовыми грузилами. Так что всаднику остается только согнуться и зажмуриться. Впрочем, у центавров нет и не может быть всадников…
Камень пути был снова со мной. Не совсем со мной, но гораздо ближе, чем меру песка назад. Когда центавр рванул с места, я попыталась вспомнить молитву. Хотя бы одну молитву. Потому что у Зорана не было уха. Наверное, откусили в драке, когда его вязали мерзавцы гандхарва. Итак, предсказания сбывались в точности.
Мне предстояло убить любимого одноухого мужчину.
28
ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ
— …Ты изменился, дом Саади, — с укоризной произнес хриплый бас откуда-то из-под земли. Затем на ровном месте почва задергалась, посыпались мелкие камешки, словно просыпался огромный муравьиный лев. Рахмани отступил на шаг. Там, где он только что стоял, взметнулся сырой песок, и показалась взъерошенная грязная шевелюра.
— Ты тоже изменился, Кой-Кой, — ловец присел на корточки и втянул ноздрями воздух. — От кого ты прячешься в норе?
— Меня зовут Олаф, Олаф! — поморщилось черное лицо. Перевертыш постепенно менял окраску, еще немного, и его грудь и шея приобрели вполне привычный для его народа темно-шоколадный оттенок. Остальное полностью сливалось с каменной крошкой, ракушками и крупным песком. — Кой-Кой утонул, слышите, нет такого, и никогда не было! А согласись, дом Саади — ты не заметил меня?!
— Я не заметил, — кивнул Рахмани. — Ты научился менять запах. Что здесь случилось?
— Ты такой же Олаф, как я — нубиец, даже если отрастишь рыжую бороду и выучишься хлестать ром! — вставил Снорри.
— А, так вот оно что! Дом Саади приволок с собой это колченогое пугало! — оживилась голова. Песок посыпался еще сильнее, затем показались мускулистые черные руки, и, наконец, от земли целиком отделился низкорослый волосатый мужчина, заросший почти как обезьяна. Из одежды на нем были лишь кожаные рваные штаны, на груди бряцали не меньше десятка амулетов, вырезанных из дерева.
— Да, это я, идиот, — добродушно ответил Снорри, шевеля шариками глаз. — В отличие от некоторых, меня вполне можно узнать. В отличие от некоторых, я не зарываюсь в грязь, как рогатая жаба в брачный период…
— Насчет жаб не могу с тобой поспорить, — сверкнул зубами дикарь, вытрясая из шевелюры остатки песка. — Ведь это ты знаток необычной кухни. Помнится, мы с домом Саади предпочитали козлятину, пока ты лакомился лягушками. Дом Саади вечно тебя выручает, да? Наверное, ты ограбил императора, и пришлось тебя срочно прятать в кипятке?
— Скорее, это он меня приволок, — улыбнулся Рахмани. — Без Снорри я добирался бы к тебе месяц…
— Дом Саади, почему у тебя закрыто лицо? Неужели ты подхватил проказу, или… мне даже страшно произнести это.
— Я подхватил кое-что посерьезнее проказы, Олаф. Мне улыбнулся продавец улыбок.
— Ты можешь себе представить, вонючка! — заволновался Вор из Брезе. — На нас напали монахи, а точнее — ткачи, перевертыши, вроде тебя, и дом Саади дрался с ними огнем, пока я прикрывал его спину. Он не пожелал показать им улыбку, он был выше их настолько, что…
— Снорри, помолчи, — нахмурился ловец. — Не трать силы, тебе еще назад бежать.
— Мне? Назад? Но я был уверен…
— А кто отнесет Олафа на берег?
— Дай я тогда тебя обниму, вонючка, — объявил Два Мизинца, заключая чернокожего оборванца в железные объятия передних лап.
— Я тоже рад тебя видеть, придурок, — растроганно сообщил Олаф, делая безуспешные попытки высвободиться. — Эй, чертово насекомое! Ты мне хребет сломаешь!
— А где все? — Два Мизинца завращал вытянутой паучьей головой, выставив над хитиновыми чешуйками глаза на стебельках. — Кой-Кой, куда все подевались? Мне не по нраву такая тишина…
— Что здесь случилось, Олаф? — спросил Рахмани, тревожно разглядывая мелкие лужицы на дне кратера, где он когда-то обнаружил мощнейший Янтарный канал. — Где все, где твои братья?
У Олафа что-то мимолетно изменилось в лице, как будто камень угодил в застывшую ряску пруда, вызвав короткую рябь.
— Да уж, признавайся, Кой-Кой! — поддакнул Снорри. — Или вы научились обращаться в камни?
— От кого ты прятался? — повторил свой вопрос Рахмани. Остров был совершенно пуст, если не считать загончика с домашней птицей и плещущей в ручье рыбы. Рахмани с огромным облегчением увидел, что ручей, бьющий из скалы, не пересох, а внизу, на самом дне котловины, прозрачный хрусталь превращается в темную непроницаемую воду, медлительную и сонную.
Янтарный канал не погиб.
— Братья? А-аа, братья… — Чернокожий абориген словно не понял вопроса. Затем его физиономию снова перекосило, ноги задрожали, и он рухнул ничком в рыхлый песок. — Они ушли, дом Саади. О-оо, они покинули меня. И младшие, и женщины младших! Они покинули меня и прыгнули в канал…
— Это очень плохо, — несколько растерялся Рахмани. — Я предполагал, что вы поссорились, но не ожидал от них такой глупости. Я предупреждал всех вас, что выход назад найти невозможно.
— Как невозможно? — удивился Вор из Брезе. — Почему это невозможно? Где это видано, чтобы канал не пропускал туда и обратно?
— Это видано именно здесь, — в тон приятелю ядовито произнес Рахмани. — Я предупреждал, что это не обычный канал.
— Снорри, а ты разве не знаешь, что канал пробил дом Саади? — утирая слезы, спросил Кой-Кой.
— Что-о?! — Водомер от изумления едва не потерял опору и не покатился вниз, к центру кратера, по скользким камням.
— Мы поссорились из-за младшей сестры Кой-Кой, — не поднимая лица от земли, плаксиво заныл перевертыш. — Я старший, меня все должны слушать, я им сказал. Они сказали, что раз тут неполная семья, значит, слушаться не будут… Они сказали, что им надоело два года торчать в сырости. Как теперь их найти, дом Саади?! Ведь на Хибре их снова узнают и скрутят…
— Скорее всего, они не на Хибре, — ловец Тьмы присел на корточки рядом с плачущим мужчиной. — Что вы натворили, Кой-Кой? Вам осталось потерпеть совсем немного. Я купил для вас участок земли со старыми соляными копями. Вы могли бы там рисовать свои узоры, и никто бы вас не тронул. Что вы наделали, Кой-Кой? Ведь мы собирались вместе в Рим, мы собирались прижать орден к стенке… Теперь остался только ты, единственный свидетель.