Корпоративные и этатистские модели оказали бесспорное влияние на националистически настроенные круги стран Латинской Америки. В средних слоях, среди молодой интеллигенции и военных, а также в среде буржуазии, испытывавшей острую конкуренцию со стороны более мощных фирм и компаний из США и Западной Европы, существовало убеждение в том, что такого рода режим может обеспечить ускоренную модернизацию и “экспортозамещающую индустриализацию” их стран, их экономическую независимость при одновременной социальной стабильности. Известно, что даже будущий лидер левых либералов Колумбии Х.Э. Гайтан, учась в 1926–1929 гг. в Европе, увлекался идеями Муссолини[124]. Исследователи отмечают воздействие корпоративно-фашистских идей и тенденций на диктатуру Ж. Варгаса в Бразилии (“Новое государство” 1937–1945 гг.)[125], на режимы “военного социализма” в Боливии (1936–1939 гг.)[126], на перонистскую диктатуру в Аргентине (1946–1955) и т. д. Но относить эти модели к фашистским в полном смысле слова также нельзя, поскольку они существовали в иной исторической обстановке. Скорее они представляли собой своеобразное соединение новейшего корпоративизма с чертами традиционных южноамериканских диктатур (так называемым каудильизмом). Лишь в Аргентине перонистская система опиралась на массовую партию и верные режиму профсоюзы, в большинстве других случаев подобные механизмы тоталитарной власти созданы не были.
Крушение фашистского режима в Италии и национал-социалистической диктатуры в Германии в ходе второй мировой войны подорвало “спрос” на эти разновидности тоталитаризма. Зато получили распространение модели, в той или иной степени вдохновлявшиеся примером сталинского СССР.
В ряде стран, занятых советскими войсками, тоталитарные режимы установились под непосредственным диктатом извне, из Москвы. В то же самое время было бы неверно совершенно сбрасывать со счетов наличие внутренних факторов и сил, способствовавших подобному развитию, влияние политических групп и кругов, стремившихся к форсированной индустриальной модернизации центральноевропейских обществ по советскому образцу (главным образом, внутри коммунистических партий, но также и среди части интеллигенции и средних слоев)[127]. Сформированная в конечном счете система так называемой “народной демократии” оказалась своеобразным синтезом сталинских структур (господство одной партии, именовавшейся “коммунистической” или “рабочей”, создание сети “общественных организаций”, находившихся под контролем этой партии, режим террора и систематического подавления политических оппонентов и потенциально недовольных, идеологический диктат и т. д.) с формально сохранившимися элементами парламентской демократии (официально продолжали существовать разделение властей, парламентские институты, а также в большинстве стран — иные политические партии, правда, включенные в структуру власти через органы так называемых Национальных, Отечественных или Народных фронтов). Имеются сведения о том, что подобное сочетание само было результатом своего рода компромисса между различными представлениями о судьбе Восточной Европы, сложившимися в советских правящих кругах — концепциями “советизации” (полного перенесения сталинской модели) и “финляндизации” (т. е. политического контроля со стороны СССР при сохранении режимов парламентской демократии)[128]. Само утверждение режимов “народной демократии” происходило в течение ряда лет (кроме Албании и Югославии, где после победы партизан-коммунистов над германскими войсками такие системы правления возникли уже в ходе второй мировой войны или сразу после нее). Эта схема получила название “тактики салями”, т. е. постепенного проникновения просоветских элементов и сторонников компартий в силовые структуры и “ползучего” захвата ими государственного аппарата[129].
Под влиянием СССР или под воздействием его модели утвердились режимы советского типа в ряде стран Азии (в Монголии в 20-е годы, в Китае, Северной Корее и Вьетнаме в 40-е годы, в Лаосе и Камбодже в 1975 г.) и на Кубе (после свержения проамериканской диктатуры в 1959 г.). После падения колониальной системы многие из новых независимых государств также выбирали путь так называемой “некапиталистической” или “социалистической ориентации”, что означало на практике заимствование в той или иной мере некоторых сторон системы правления, существовавшей в Советском Союзе: структур “партии-государства” и контролируемых ею общественных организаций, господства единой идеологии и т. д. Характерно, что такие правительства обычно избирали “советский путь” в сфере экономики, т. е. проводили значительную концентрацию хозяйственного потенциала в руках государства и разворачивали быструю индустриализацию. Зависимое положение этих стран и слабость собственной буржуазии порождали положение, при котором, как и в России, государственно-бюрократическая диктатура “капитализма без капиталистов” становилась единственным (пусть и непрямым) историческим путем создания независимого индустриально-капиталистического общества в этих регионах земного шара.
125
См., например, ст. Э. Жагуарибе в: Desarollo Economico (Buenos Aires). 1958. N 30–31. P. 357; Коваль Б.И. Бразилия вчера и сегодня. М., 1975. С. 110–118.
127
О внутренней борьбе в странах Восточной Европы по вопросу о “пути развития” на примере Польши см.: Краткая история Польши: С древнейших времен до наших дней. М., 1993. С. 365–394.