Что нашла и рассортировала заново – то уже моё. Вчера ночью я искала именно это, про море. И почти успела перерыть и просмотреть записи. Наспех, кое–как, но все же – успела.
Обычно морских собак делали из мелких безобидных скатов и осьминогов. Это просто: достаточно надеть на подходящую морскую живность тонкий многозвенный ошейник, заготовленный заранее одной из нас – Говорящих с миром. Сохраняя форму оригинала тварюшка вырастет, покрытая гибкой почти непробиваемой пленкой, накачанной медузоподобным полупрозрачным желе, и станет послушно исполнять указания того, чьи руки застегнули замок.
Скаты, вырастая, просто выносили на себе судно или становились его второй обшивкой на время. Осьминоги умными сильными щупальцами могли производить и более сложные операции, вплоть до ремонта. Ошейники хранились у капитанов кораблей. А один – очень хочется верить, что именно один – попал на сушу, в Карн, это уже понятно. Вот только как его снять? Риан не знал. Прежде морские собаки никогда не были опасны.
На пробы и ошибки мне дали одну попытку.
Детеныш косатки был уже вне опасности, собака вернулась на след барка. Нас она игнорировала, мы казались мелкой дичью. Может быть, потом, для развлечения. Она проснулась от жаркого дыхания ветра–охотника, подавшего привычную команду: «фас»! И гнала свою главную добычу. Врага хозяина. Достать, порвать, смять и не оставить следа. Даже малой шлюпки.
Косатка ловко взлетела рядом с чудовищной головой полупрозрачного осьминога, на миг вырвавшейся на поверхность. Я соскользнула с надежной спины и осталась совсем одна. Облитый первыми лучами солнца клинок Риана вспыхнул и взрезал упругую шкуру. Конечно, не гарпун. Но и я не китобой, а специалист по таким вот морским собакам. Имею одну неполную ночь теоретической подготовки, то есть гораздо больше, чем все остальные в целом мире.
Нож, усиленный моим даром, пробил шкуру, и в расширяющейся прорехе шевельнулась дрожащая вялая плоть медузы. Собака взрыкнула, уходя в инфразвук. По моей спине скатились крупные мурашки. Ну и голос!
Теперь она готовилась нырнуть, слабая боль от укола лишь озлила и подхлестнула. Я торопливо перехватила поудобнее кинжал, пристегнутый ремешком к руке. До чего же Риан предусмотрителен! Спасибо ему опять. Порывисто вздохнула несколько раз, по возможности запасая воздух. Рванула вниз, на глаза, лобную повязку и нырнула в тушу. Кожа отозвалась острой зудящей болью на первое соприкосновение с прозрачной водянистой полью, затем, словно обваренная, потеряла чувствительность, судорогой сводя мышцы. Медуза, что с неё взять, – твердила я своим скрюченным пальцам. Большая медуза. И продиралась сквозь её мертвое, холодное, бесконечно мерзкое разросшееся тело, ощущая в нем единственный живой комок.
Далеко. В темнеющей глубине, почти за пределом моего запаса легких. Кровь все сильнее шумела в ушах, легкие судорожно стремились вдохнуть. Попади в них «желе» – и мои шансы на выживание станут нулевыми, это для чутья совершенно точно. Кожа кое–как терпела пытку – я все же снавь и пока сознаю себя, могу сопротивляться ожогу.
Я уже не верила, что доберусь, когда ладонь нащупала настоящего маленького осьминога, испуганно впившегося в мое плечо при первом же прикосновении, обвивая руку целиком всеми своими конечностями, крепясь присосками насмерть. Он отчаянно боялся окружающего кошмара и жаждал спасения – от бесконечного неутолимого голода, от бьющего хлыстом приказа неведомого хозяина, от стремительного злого полета, от окружающего липкого болота, из которого нет выхода. Оплетенная, скрученная рука, – как назло, правая, – отнялась окончательно. Левой я неловко и поспешно шарила у основания щупалец, где вертким угрем крутилась неуловимая цепочка. Поймала. Перебирая тонкие звенья, нащупала замок, – петлю и крючок с фиксатором. Согнулась, прожигаемая мгновенной болью. Коснувшаяся крюка ладонь, кажется, плавилась. Вопль вырвал из легких остатки воздуха. Потом пальцы сделали последнее отчаянное усилие и, отведя упор заглушки, поддели крюк. Еще мгновение – и собака перестала быть, прозрачный мешок лопнул. Желе темнеющей кляксой отравы расползлось в воде, освобожденный осьминог метнулся в глубину, подальше от безумных людей. Будь у меня силы, усмехнулась бы. Рекордный долгожитель, две сотни лет – это не шутки. Всплыть я уже не могла, хотя сквозь веки ощущала вверху свет, медленно и жутко удаляющийся. И ничего уже не могла изменить.