Вообще-то Курандо стал в последнее время утомлять Морица. Он был как старый чёрт, таскающийся по белому свету вслед за подписавшей дьявольский договор грешной душой. Вроде бы он и нужен, для исполнения различных заковыристых поручений, но в то же время он похож на стервятника, ждущего, когда придёт его время, и таит в себе напоминание, что рано или поздно за купленное дорогой ценой счастье придётся расплачиваться. В аду, переполненном криками сражающихся, пороховым дымом и грохотом выстрелов...
Изабелла перестала бояться Морица, и это его несказанно радовало. В её присутствии он терялся, так же как терялся в своё время в присутствии Ирии. Он был воином, не поэтом. Он знал, как вести в бой войска и брать города, но он не знал, как следует поступать чтобы покорить сердце девушки. Весь его жизненный опыт, все его знания пасовали перед такой, казалось бы, нехитрой задачей. В своё время с Ирией его познакомил Гёктор Гёскон, при дворе которого юноша Массанаса содержался как почётный заложник, и именно он, найдя юного варвара в достаточной степени образованным и благородным характером, предназначил ему свою дочь в жёны. В те времена все чувства определялись высокой политикой, да и в эти определяются тоже.
Мориц часто навещал Изабеллу, но всей его смелости не хватало, чтобы сделать решающий шаг и сократить установившуюся между ними дистанцию. Он опасался вновь вселить в её душу страх. Он становился робким и неуклюжим. Он не знал, что говорить. А потому, чувствуя свою слабость, пускал в ход один из своих давних навыков, принятых им наряду с другими и с даром бессмертия от скупо-щедрых Владык, преследующих свои цели. Он пускал в ход то, что позволяло ему вдохновлять на верную службу и самопожертвование толпы людей. Он называл это затуманиванием сознания. Люди называли это обаянием и полководческим авторитетом.
И Изабелла слушала его, хотя он не произносил даже слова, и проникалась доверием, хотя он ничего и не делал, а просто стоял и смотрел. Влюблённый идиот, желающий её, но боящийся опошлить великое чувство низменными страстями, любующийся ей как цветком, но страстно мечтающий заключить её в свои объятия. И он уходил когда, эмоции достигали своего апогея, а сердце начинало биться в груди как запертая в тесной клетке испуганная птица, с ужасом понимая, что ещё немного - и он не выдержит и, сметая моральные ограничения, даст волю пробуждающемуся внутри него, сгорающему от желания зверю, и тогда вся возвышенность и нежные чувства рухнут в грязь, забрызгивая пошлой жижей идиллию и сводя всю любовь к низменной постельной возне...
И вновь дни тянулись томительной чередой. Днём - плацы, казармы, стрельбища. Вечером - совещания. Ночью - изучение литературы, сводок, отчётности, и зыбкие сны, переполненные нелепыми образами.
<p>
2</p>
В её левой руке полная чаша, в правой блестел пузырёк. Вот пальцы разжались, и бывшее вместилище смерти, выпав из руки, с жалобным звоном раскололось о каменный пол.
Держа чашу двумя руками, она пригубила, и он всем своим существом ощутил, как отравленное вино, тоненьким ручейком просочившись в желудок, обманчивым живительным жаром согревает нутро. Чаша аккуратно поставлена на стол.
Она не торопливо, презирая суету и дорого ценя последние мгновения своей жизни, заняла своё место на подготовленном кормилицей ложе закрыла глаза, прислушиваясь к своим ощущениям и ожидая приближения смерти.
Кормилица рядом. Губы старухи едва заметно дрожат, но её сердце сдюжит, и она ещё сможет привести в порядок свою подопечную, оправив на покойной одежду и стерев белую пену в уголках сведённого спазмом рта.
Он уходит, но эта сцена пылает в его воображении и жестоким ожогом клеймит его навсегда. Вечером он вернётся, чтобы показать группе имперцев мёртвое тело. Его похвалят, говоря, что он избавился от плохой женщины, и утешат дорогими дарами в награду за верность слову. Имперцы уедут, а он чертовски сильно напьётся, топя в вине своё горе и лелея жгучую ненависть. В памяти будет вечно пылать погребальный костер, и не будет ни одного дня в году, когда он не вспомнит о нём. Если... если, конечно, его тело и разум не будут вечно в движении, давя под прессом повседневных забот тягостные воспоминания и пропитанные горечью эмоции.
Сегодня ему приснился сон...
Кровью богов отсвечивал багровый закат, и злобные яркие звёзды, как сотни хищных глаз, проступали на небосводе. Не сколько расплывчатых облаков застыли между землёю и небом и, истекая красными и темно синими цветами, немыми свидетелями пялились на погребальный костёр, зажигаемый излучающим проклятие человеком.
Этим человекам был он. А на ложе, из смолистого дерева, лежала, облачённая в тёмное погребальное одеяние, не Ирия, а Изабелла, и живое, жадное пламя, стремительно распространяясь, протянуло к её телу конечности, ухватилось за платье и волосы, лизнуло десятками язычков обнажённую кожу. Искажая, уничтожая, превращая белое в чёрное, а чёрное обращая в ничто.
Нет! Этого не может быть! Он рванулся из сна, как безумец из туго стянутой смирительной рубашки. Душа просилась вон из груди, а тело ей жалко поддакивало, исходя едким потом и слезами из-под опущенных век.
Но он не проснулся. Он лишь сильнее увяз в липкой патоке сновидения, слава богу, уже лишённой кошмаров, если не считать маячившей перед лицом язвительной усмешки Сифакса.
"Приветствую тебя, Генерал. Рад, что время замкнуло кольцо, и всё вновь повторяется".
<p>
3</p>
На шахматном столике произошла перемена.
Он это сразу заметил, как только вошёл в библиотеку. В расстановку плоских, одноцветных фигур вмешалась чья-то воля - кто-то взял из резерва костяную фигурку и добавил её в композицию.