Особо необходимо отметить, что немецкое начальство запрещало местным жителям помогать военнопленным. Вид обезумевших от голода людей почему-то вызывал у части немцев веселое настроение. Они любили фотографировать пленных, пьющих из лужи, роющихся в помойках или дерущихся за одну-две картофелины. На послевоенных судебных процессах некоторые коменданты лагерей пытались оправдаться, заявляя, что они столкнулись с большими организационными трудностями и не могли обеспечить нормальное снабжение. Однако лето 1941 г. было теплым и урожайным. При желании немцы могли использовать пленных для сбора урожая, включая злаковые культуры, свеклу, картофель или фрукты. Ничего этого сделано не было. Более того, уже в октябре 1941 г., когда смертность среди советских пленных достигала почти 6 тыс. человек в день, нормы питания для них были урезаны еще больше. Хотя на бумаге рацион пленного должен был составлять от 2000 до 2200 калорий, на деле он был в несколько раз меньше и колебался в зависимости от лагеря от 300 до 500 калорий. В немецких документах упоминаются нормы в «100 г проса без хлеба» или «до 20 г проса и 200 г хлеба», но под «хлебом» понимался не традиционный продукт, а специально изобретенный «русский хлеб». Он состоял из 50 % ржаных отрубей, 20 % свекольного жмыха, 20 % древесных опилок и 10 % «муки», изготовленной из соломы или листьев. Не сложно представить, что подобное «снабжение» наряду с трудовой эксплуатацией приводило к быстрому физическому истощению, авитаминозу, болезням и, как следствие, высокой смертности. Во многих лагерях отмечались случаи массового каннибализма.
Подобное нельзя объяснить организационными неурядицами внутри германского командования. Это результат сознательной расовой политики. Например, на территории самой Германии продовольственное положение было несравненно лучше, чем на оккупированных восточных территориях, но несмотря на это, к апрелю 1942 г. из находившихся там советских военнопленных умерли от голода и болезней более 200 тыс. человек (47%). Всего же к этому времени в немецком плену погибли более 2 млн красноармейцев, а к концу войны эта печальная цифра приблизилась к 3,3 млн (60%). Отношение к военнопленным из армий союзников было совсем иным. Из 232 тыс. умерли в плену 8,348 человек (3,59%).
Общее количество советских военнопленных до сих пор вызывает споры. Наивысшие немецкие подсчеты — около 5,7 млн — оспариваются российскими военными историками. Они приводят цифры от 4 млн 59 тыс. до 4 млн 560 тыс. человек. Столь большое расхождение объясняется не только противоречивостью и неполнотой германской статистики, но и нежеланием российской стороны относить к военнопленным лиц, не входящих в «списочный состав» армии. Действительно, ополченцы, не говоря уже о партизанах, не учитывались районными военкоматами. Но как тогда их называть, если они тоже попадали в плен? Этот вопрос, безусловно, требует дальнейшего изучения.
Союзники фашистской Германии также ответственны за многие преступления. Бытует мнение, что венгры, испанцы, румыны, итальянцы или финны ничего особенного не делали, что они будто бы лишь «боролись с большевизмом». Это впечатление усиливают разного рода современные монументы и «памятные» мероприятия, обустраиваемые на территориях, где действовали войска сателлитов. На деле все союзники нацистов были встроены в структуру вермахта и выполняли приказы германского верховного командования. Грабежи, изнасилования, расстрелы мирных жителей, показательные «акции возмездия» за действия партизан, издевательства над военнопленными, а также общая координация действий с карательными подразделениями СС и СД — все это являлось составной частью союзнической деятельности. Правда, в Финляндии некоторые авторы приложили немало усилий, чтобы изобразить финскую армию как «защитницу», что она якобы активно немцам не помогала и т. д. Однако финны контролировали важный участок фронта, тем самым поддерживая блокаду Ленинграда, во время которой, как известно, погибли около 1 млн мирных жителей. Блокада одного из крупнейших городов СССР не являлась «побочным продуктом» боевых действий. Это была часть целенаправленной политики по приданию войне «варварского характера». Показательно, что гибель неповинных людей не вызывала у К. Маннергейма и его окружения никакого сочувствия.