Равиль откинулся на спину и посмотрел на мать заблестевшими глазами.
— Инэй, — сказал он и поймал ее взгляд. — Мне все хуже с каждым днем. Я пятнадцать лет ношу зло на Флору. Она не жила эти годы. Она очень настрадалась… Я простил ее. У меня ни на кого нет больше зла. Ты ее тоже прости. Хорошо? Вот что я хотел тебе сказать…
Мать закрыла лицо руками и убежала из комнаты.
Равилю стало легко. «Ну что я испугался? — удивился он. — Все проходят э т о, и я пройду». И еще он подумал, если б вдруг ему повезло дожить до первых весенних дней…
Равиль проснулся около десяти. За окном шел мелкий дождь. Холодный порывистый ветер налетал с реки, Равиль открыл окно, приободрившись, встал с койки и сел за стол. Разговор матери с родственницей успел потускнеть в памяти.
Холод шел в открытое окно. Равиль натянул на себя шерстяной свитер, с трудом переставляя ноги, побродил по избе. Скоро он почувствовал сильный голод. На плите стояла сковородка с остывшей картошкой и чайник. Равиль отставил картошку. Ему вдруг захотелось яичницы с луком. В лукошке яиц не было, и он вышел в сарай. Куры, нахохлившись, поглядели на него слипающимися глазами и снова задремали на своем насесте. Только петух зорко проследил за руками человека При его молчаливом неодобрении Равиль выбрал из гнезда свежие яйца и ушел в чулан за луком. Здесь, в пыльном полумраке, в нос ему крепко ударил запах свеженасушенных трав. Пучки их свисали со стен, с жердочек, круглые желтые венчики пижмы пестрели с дверного косяка, ноздри щекотал запах ежевичных листьев, в корзинке краснели ягоды высушенной лесной земляники. Еще несколько знакомых с детства трав разглядел Равиль в чулане, даже листья вездесущей будры разложила мать на полочках под потолком. Кое-каким травам Равиль вовсе не вспомнил названия.
«Что это с инэй случилось? — подивился он. — Вроде не было у нее такого пристрастия». Он ушел на кухню, кое-как растопил печь и изжарил яичницу. Горячая сковорода шипела, стреляла брызгами масла. Равиль бегом пронес ее на стол, отрезал от каравая крупный ломоть хлеба и сел за стол. Уничтожив глазунью, он хлебом собрал горячую смесь яичницы, масла и лука и отправил сочный ломоть в рот. За этим занятием застала его мать. Она удивленно смотрела с порога на сына. Высокие сапоги ее, грубый плащ, берестяной туес и даже старый платок были забрызганы грязью.
— Ты где ходила, инэй? — спросил Равиль. — В последние дни я совсем мало вижу тебя дома.
— Бессмертник сегодня нашла, — мать, довольная собой, сняла с себя мокрый плащ, сапоги, прошла к столу и осторожно вынула из туеса пучки сырой травы. — Трава нынче высокая, человека не разглядишь. Все полянки обобрала, зима-то длинная. До весны придется пить.
— Что пить? — Равиль смотрел на сырую траву.
— Вспомнила я свою покойную бабку, — мать взяла в озябшие ладони чашку с чаем. — Умела она лечить настоями из трав. Маленькой еще помню, как она выходила деда от такой же вот болезни. Семнадцать трав, припомнила я, находили мы с ней в здешних местах.
— Не мучь себя, инэй, — попросил Равиль. — И так тебе хлопот со мной… Если б бабкины травы помогали, все б их пили.
— Умные люди в городе давно пьют, — сухо возразила мать.
Выпив чашку, она налила еще и сказала с сожалением:
— Не могу найти болотную сушеницу. Где ее бабка находила? И вдруг не растет теперь она у нас? Паровозы да автомобили могли спугнуть…
Мать дышала на чай, осторожно прихлебывала. Глубокие морщины на ее лице разгладились, глаза посвежели.
— Хлопот много, говоришь… — сказала она и заправила под платок жидкие волосы. Глаза ее по-обычному сузились, взгляд сделался твердым. — Я тебя, сын, родила и буду за тебя ответ держать до самого своего последнего денечка. Ты мне глаза закроешь и к отцу проводишь. Тимер-Булат хороший мужчина, крепкой породы, но он невнимателен к нашим обычаям и словам уважаемых людей. Ты хоть и не признаешь старое, но зато уважаешь пожилых и крепко стоишь на своем слове. Я знаю, ты как надо исполнишь мои последние пожелания. Это будет не скоро, но время придет, и я тебе их расскажу.
— Инэй, — сказал Равиль с усмешкой. — Не тому человеку ты их собираешься рассказывать.
— Знаю, — холодно отрезала мать. — Но я поставлю тебя на крепкие ноги. Дыхание свое отдам, если надо будет. Мать многое может…
Ночью Равилю стало плохо. Ниже груди, в самой ямочке, казалось, набухал большой вязкий ком. Он не давал дышать.
— Это от яичницы, — покачала головой мать. Босая, она стояла у изголовья сына и не знала, как облегчить его боль.