— Эй! — надсаживаясь, заорал начальник, словно он находился на необитаемом острове и пытался окликнуть проходящий мимо корабль. — Как тебя там! Послушай, отчего ты такой?..
Дальше он не знал, у него вообще было трудно с полноценным формулированием чуть более сложных форм, чем ругань либо прямые приказы.
— Я тебя слышу, — негромко сказал Ростик.
Начальник онемел, потом стал созывать других надсмотрщиков. Длилось это довольно долго, Ростик даже успел еще раз сформулировать причину, почему решил показать, что он отличается от других рабов.
Он просто не мог больше выдерживать эту дикую, немыслимую нагрузку, не мог притворяться тем, за кого его принимали остальные надсмотрщики, и решил не подчиняться их правилам.
Посмотреть на «вернувшегося» приходили даже надсмотрщики из других цехов, и среди них попадались образины, по сравнению с которыми самые опустившиеся рабы выглядели почти интеллигентно.
Разумеется, возникла продолжительная, хотя и крайне бестолковая дискуссия. В ее процессе пытались выяснить, что с ним делать. На всякий случай решили поместить его к тем, кто плохо поддался изменению. Или не поддался вовсе, хотя при самой операции не умер, а выжил, что тоже было необычайной редкостью.
Так Рост оказался в каких-то совсем темных, очень низких и холодных казармах, где за решетками по двое, редко когда больше, сидели самые невообразимые существа. Тут Рост увидел очень широких в плечах карликов с тремя глазами: одним во лбу и двумя на висках, каких-то прозрачных богомолов, даже одного Махри Гошода, хотя тот определенно был сумасшедшим, потому что непрерывно бегал по камере и дико верещал, так что закладывало уши.
Не составляло труда догадаться, что это была тюрьма, самая незамысловатая и довольно большая. Отоспавшись, Рост стал осматриваться. Его самого, ввиду редкостного явления «возвращения» как такового, посадили в одиночку. Через несколько дней он сумел завести разговор с двумя другими почти вменяемыми, не замкнувшимися в беспросветной изоляции существами. Правда, как они выглядели и что собой представляли, он не разобрал. Но акцент у одного был явно вызван клювом вместо губ, а второй слишком растягивал слова, словно лепил их из пластилина.
Они обрадовались третьему «разговорчивому» соседу и нарассказывали кучу баек про место, где Рост оказался. Некоторые были несомненной неправдой, вроде той, что в этом трюме иногда возникала какая-то слабо светящаяся ипостась, которая умела выводить заключенных из камер. Причем все запоры оставались целенькими, а сам заключенный оказывался дома, там, где его захватили в плен, или купили на невольничьем рынке, или вывели из колбы для превращения в раба. Другие могли быть правдой, вроде рассказов, как, накурившись какой-то особенной травы, надсмотрщики врывались в тюрьму, бегали между камерами и расстреливали из пистолетов всех, кто попадался им на глаза.
Но что более важно, спустя еще дня три Рост вдруг выяснил, что в угловой камере их отделения находился не кто иной, как... Шипирик, бегимлеси, пернатый его соглядатай, как он когда-то думал, а на самом деле друг и сослуживец.
Посредством переговоров, передаваемых другими заключенными, с Шипириком удалось обменяться кое-какой информацией. Пернатый, как оказалось, не поддался «изменению», которое устраивали пурпурные пленникам, взятым во время памятного боя у Россы. Выяснилось, что так теперь называли тот континент, на котором волей случая оказался Боловск. И что напрямую ассоциировалось с Россией, с русскими, наиболее привычным и явственным самоназванием людей как расы в мире Полдневья.
Вместо того чтобы умереть в результате попытки изменить его, Шипирик только потерял часть своих перьев, что составляло его главное огорчение, и сильно ослабел. Теперь он едва мог подниматься со своего тюфяка и даже говорил таким голосом, что не мог принимать участия в переговорах между камерами.
Рост же рассказал ему, что приключилось с ним, описал, как он «вернулся», и попросил Шипирика припомнить, сколько времени они находятся на Валламахиси. Шипирик не очень хорошо ориентировался во времени, но ему казалось, что они провели тут уже два года или даже больше.
А потом за Ростиком пришли. И вместо того чтобы сбросить в маслянистую воду, набитую хищными викрамами, отвели на участок, где... в больших, почти чистых чанах выращивалась какая-то грибковая культура, которую все называли молдвун. И приказали ему приниматься за дело наравне с другими рабочими, из которых «измененных» рабов было уже не очень много, не больше трети. А время от времени попадались даже пурпурные гиганты, нанятые сюда за плату, то есть свободные.
Это оказалось восхитительно. Потому что тут можно было хоть каждый день мыться свежей, холодной и чистой забортной водой, тут выдавали темно-зеленые комбинезоны, не идущие ни в какое сравнение с хламидами, в которые обряжали рабов на гидропонике, и тут почти не дрались надсмотрщики, да и самих надсмотрщиков оказалось немного.
Но прошло не менее месяца, прежде чем Ростик понял, почему на него вдруг свалилась такая благодать. И тогда он стал думать о том, что с ним произошло, немного по-другому.
Как-то в каптерку, где Ростику выделили небольшую лежанку на трехъярусных нарах, где спали те, чей социальный статус не слишком отличался от положения рабов и куда обычно подавали пишу во время кормежки, ввалилась группа из трех пурпурных солдат, в форме, сжимающих свои ружья так крепко, что у них вполне по-человечьи побелели костяшки пальцев. Ими предводительствовал низкорослый губиск, тоже в форме и боевом шлеме, который он не снимал перед окружившей его «рабочей скотинкой», пусть даже и пурпурной.
За ними семенило целых пять местных рабочих, все из свободных, исполняющих обязанности то ли бригадиров, то ли ответственных за чаны, в которых выращивалась грибковая культура. Все были на взводе, и причиной тревоги являлся Ростик собственной персоной.
Увидев его, наслаждающегося горячим модцвуном, который определенно напоминал жаренные с картошкой грибы, лишь слегка приправленные какой-нибудь горчащей травкой, низкорослый губиск вытянул свой стек, зажатый в непомерно большом кулаке, и требовательно спросил:
— Он?
Рост, разумеется, уже давно вскочил, вытянулся и делал бездумно-равнодушное лицо, что у него теперь происходило автоматически.
Вопрос был задан на едином, и не понять его было невозможно. Зато потом бурный обмен мнениями пошел на языке губисков, который Ростик тут же решил про себя непременно выучить, потому что не было в его положении ничего более глупого и даже опасного, чем не знать язык тех, кто решал его судьбу, решал даже, жить ли ему на свете или нет. Но неожиданно вся гурьба пурпурных снова перешла на единый.
— У него самые значительные показатели по производству, — высказалась какая-то пурпурная дама, которая в этом цеху отвечала за многое, в частности, за своевременный подвоз пищи. — Он один с чана снимает больше, чем двое-трое других рабочих с пяти других чанов.
— Ага, значит, он работает на одном чане, тогда как трое наших обслуживают пять? — ядовито поинтересовался низкорослый.
— Нет, — отозвался кто-то другой из бригадиров, — ты не понял, офицер... — Дальше он что-то добавил на языке губисков. — Он один работает на трех чанах и дает продукции больше, чем душ десять наших.
— Вот как? — офицер похлопал стеком по сапогу. — Выходит, он полезен городу? — Он еще подумал, признался: — Вот и на гидропонике говорили, что на тех лотках, которые обрабатывал этот тип, урожай созревал быстрее... Хотя они там тупые все, количественного определения этим прибавкам не сделали, но все равно разницу в производительности заметили.
Вот как, мельком подумал Ростик, оказывается, я для них ценный производственник... Хотя как это у него получалось, он не знал, даже не догадывался. А потом ему в голову пришла другая мысль — как бы он ни маскировался, он бы все равно не сумел долго оставаться незаметным, как остальные рабы. Получалось, он сделал правильно, признавшись, что «вернулся».
— Он агрессивен? — спросил офицер. — Выражал нежелание работать или обвинял кого-нибудь в том, что его обратили в раба?