Глава 31
Когда Ростах пришел в себя, ему показалось, что подобное с ним уже когда-то происходило. В палате было тихо, из окна на него вполне дружелюбно смотрел земной тополь, он бы, конечно, нашел зрелище получше, если бы сам выбирал место, где произрастать. А впрочем, все было объяснимо, это была палата для очень тяжелых больных, как на послеэффекте понял Рост, прочитав мысли мамы, которая неподалеку сидела в раскладном кресле, вроде шезлонга. Так что тополь привык и не к такому.
Как в детстве, Рост потянулся к этой женщине, которая была его мамой, она тут же вскочила, ему даже говорить ничего не пришлось... И тут же у Ростика возникло темное, завистливое и тяжелое чувство, потому что еще как минимум двое — Машка и Пашка — могли претендовать на этот жест с большим основанием, ведь они были совсем маленькими... Но потом он вспомнил, что его маме тоже нужно кого-то любить, о ком-то заботиться — так уж устроены женщины, с этим ничего не поделаешь, — и попытался себя устыдить. То, что мама нашла себе другого мужа, достойного и умного, кого в больнице за глаза величали «богом», конечно, с маленькой буквы, должно было бы ему нравиться... Но почему-то не нравилось.
И все-таки зачем она так поступила?.. Он попытался вспомнить своих жен, которых было две, причем из странного племени аймихо, вспомнил свою первую жену, Любаню... Потом Еву... У них был разный вкус поцелуев, разный запах, каждая ему нравилась наособицу, и он не знал, как это перевести в слова. У него еще осталась прежняя потребность переводить в слова то, что он чувствовал, хотя он уже смутно ощущал, что это неправильно. Вдруг он затосковал о дочке, которая бы понимала его, подавала ему воду и была справедливой по женскому счету, то есть никуда не хотела уходить... Но ее тоже пришлось бы отдавать замуж, ей пришлось бы подыскивать мужа... Ростик уже знал, что теперь у него будут дочери, которых он будет очень ревновать к их мужьям. Это сделало его более покладистым по отношению ко всем женщинам мира. Он даже расстроился из-за этой своей уступчивости, но знал — это правильно, более честно, чем накладывать собственнические ощущения даже на маму.
А потом случилось почти чудо — в поле его зрения попали сразу две его девушки, Ева и Любаня. Между ними было что-то странное, какое-то соперничество, каждая из них считала, что имеет больше прав на то, что лежало перед ними. Каждая считала, что Рост еще годен на какое-то особенное ощущение их женственности... Если бы они понимали его в достаточной мере, они бы знали, что он их понимает, но ни на что не годен.
Рост был пустой, словно ему стало лет пятьдесят. Но, как это всегда и бывает, мир возвращался к нему с молчаливым требованием женщин подниматься, чтобы они не испытывали боли... Это было почти эгоистично, если бы не было так привычно для женщин, с их тайным смыслом, с их всегда заряженной, приведенной в боевое дежурство страстью. Ева сказала ему, потому что была более здравая, более обстрелянная и более поздняя его подруга:
— Рост, ты ни на что не годен.
Мама, которая помнила его все-таки еще раньше, когда он только учился ходить и говорить, почти нежно произнесла:
— Наоборот, он у нас умница... Такого наплел, что мне даже удивительно стало — неужели это мой сын?
— Ты... — ему стоило большого труда, чтобы разле пить ссохшиеся губы, — ты ведь ничего не понимала?
Лишь после этого он осознал, что фраза может показаться грубой. Ева, которая все-таки была воинственной девицей, пояснила, обращаясь не столько к нему, сколько к себе:
— Слабоват ты оказался... И почему все решили, что ты со своими прозрениями — единственный?
— Так и есть... Понимаешь, я не предсказывал и не советовал. — Росту стало проще говорить, но ему не нравилось, что они смотрят на него с сомнением. — Я выстраивал будущее.
Мама тут же оказалась рядом, по-врачебному отвела веки на глазах, оповестила:
— Не бредит, пожалуй, почти нормален.
— Рост, — решительно спросила Ева, — много народу погибнет?
— Из наших — почти все.
— Вот уж не уверена, — железным голосом произнесла Ева, посмотрела на Любаню и вдруг, внутренне сдавшись, ушла из палаты. Она его по-прежнему любила, хотя Рост теперь знал, много чего у нее было и с другими, но его она рассматривала как бы в особом свете, если так можно сказать, — из другой оптики.
А вот мама понимала, что он еще почти в том же странном состоянии, которое на него навели аймихо, поэтому ласково, даже подлизываясь, спросила:
— Ростик, ты уверен в том, что говорил... тогда?
Он понял ее, хотя ему уже пришлось сосредоточиться, чтобы понять, она спрашивает не о себе и не о нем даже, а о других своих детях, о том, каким будет мир, в котором им предстоит жить.
— Они идут не разрушать. — Язык у него плохо ворочался во рту, Любаня сразу же поднесла к нему большую, плоскую, как блюдечко, плошку с водой. Он глотнул тепловатой воды, продолжил: — Раньше они хотели просто подчинить нас, влить в свою систему. Теперь, после гибели пауков, они собираются только убивать. Понимаешь, они нас боятся... — Все-таки говорить было больно, его голос как-то неправильно отдавался в голове и груди. — Очень боятся. Интересно — почему?
Он попытался ответить на вопрос, который сам себе и задал, но сознание по-прежнему оставалось каким-то отмороженным, словно он заледенел в снежной пустыне, и эти женщины не выходили его, как могли бы... После напитка аймихо ничего не помогало, или дело было не в напитке, а в том, что он увидел и понял с его помощью.
— Как оказалось, очень уж вы здорово тут сражались, — почти увещевательно пояснила мама и тоже ушла. Она спешила передать кому-то, что Рост постепенно возвращается, что он не впал в маразм, как некогда Антон. Все-таки медицинского в ней слишком много, решил Рост, но не стал это мнение озвучивать, потому что рядом осталась еще и Любаня, тоже во врачебном халате.
А она вдруг показалась очень красивой... Незнакомой, таинственной, могущественной, искренней, повелительной и взрослой. Это заставляло робеть и любить ее еще больше, чем прежде. Рост протянул к ней руку.
— Я скучал.
— Привык к многоженству, вот и строишь глазки.
Она отвернулась. Тогда он попытался уснуть, а когда проснулся, стал подниматься. Нужно было торопиться, уж очень мало осталось времени, чтобы подготовиться к этой безнадежной войне.
Но еще, прежде чем проснуться, Рост понял, люди и без него работают. Причем правильно, делают то самое, что и следовало сделать.
Его выздоровление оказалось не очень-то быстрым, но уже к полудню следующего дня он приказал Ладе перенести себя в Одессу, которая становилась в этих условиях новым центром сопротивления. Лада подняла тот маленький гравилет, в котором Ростик уже привык летать и где решился занять место второго пилота, а когда одолели больше половины пути, вдруг завздыхала:
— Эх, возила я тебя, командир, по-разному... Но так возить, как сейчас, еще не приходилось... Ты бы на себя в зеркало посмотрел. — И достала из полетного планшета зеркальце величиной с ладошку, изготовлен ное на Земле.
Ростик посмотрел: да, видок был еще тот — круги под глазами, словно он только что вышел из боксерского поединка... Но его глаза так горели, что, случись ему увидеть это у другого, он бы обращался с таким человеком самым аккуратным образом. А Рост и не знал, что стал таким... маловразумительным. Он проворчал:
— Лада, ты бы вместо зеркала лишнюю обойму патронов с собой носила.
— Тебя забыла спросить, — буркнула девица в своем привычном духе, и оба разом успокоились.
Теперь Ростик очень отчетливо, уже не на прежнем своем всезнании, а просто по-человечески понял: эта девушка готовится к чему-то такому, чего ему не осознать никогда, выпей он хоть целое озеро пойла аймихо. С этим оставалось только примириться.
— Знаешь, Лада, — проговорил он вдруг, — когда я вернусь, ты по-прежнему будешь здесь.
— Куда ты собрался, командир?
— Не знаю, но я... — (как тяжело было Ростику это произнести!), — я вернусь.
— Уверена, что ты уцелеешь, — сказала Лада, и Рост понял: она думает, что он поведет за собой бойцов на новую войну и все равно вернется.