В провинции круглые физиономии, которые ближе к вечеру раздаются вширь, собираются вокруг пива, играют кон за коном, учитывают, комментируют добытые очки, записывают их на картонных подставках. Голоса, как и руки, тоже полны ехидства. Все что есть сил блефуют. Запах сигарет, жара, пиво гонит пот на лбы игроков, ставки — вверх, а по ходу игры — и втихаря задуманный обман. Уязвленный в своих лучших чувствах, он ушел, не взяв со стола выигранные им пфенниги, по поводу которых партнеры полагали, будто ловко его обжулили.
Я ухожу, мне это ни к чему.
Он рассказывает так, словно для него это было значительное и в то же время трагическое, жизненно важное решение. Он рассказывает многословно, лицо у него красное — из-за высокой температуры, и мы с ним пьем тепловатое белое вино.
С детских лет он мечтал стать музыкантом. Я разглядываю его руки, они дрожат, и не скажешь, что в них живет гибкое воспоминание о консерваторских годах. Четыре года теории и альта, потом в один прекрасный день — контракт на место альтиста в симфоническом оркестре государственного радио. Молодой человек, оставивший провинцию далеко позади, бродил по аллеям парка, и каждый вид тешил и соблазнял его сердце, оно стучало как двери только что отстроенного дома, которые распахивает и захлопывает свежий ветер. Он радовался предстоящей поре, долгой и нескончаемой поре, которая предстоит ему в этом доме. Он был у цели, он пробыл у цели несколько часов. В общежитии сосед по комнате передал ему телеграмму, которая отзывала его обратно…
ОТЕЦ УМЕР ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО
Повтор пьесы, которая уже сошла со сцены. Поцелуй в лоб, поминальная трапеза, мать в холодном ожесточении объявила: «Ты старший в семье, тебе и вести теперь торговлю вином, кроме тебя, этого никто не сможет». От воскресного обеда до утра в понедельник у него еще было время принять решение: то ли в очередной раз проявить послушание, то ли наконец взбунтоваться. В воскресном костюме, в левом кармане пиджака, трепетал контракт. Теперь, когда у него сорок, он понимает, что принял тогда ошибочное решение. Он покорился, пространствовав целую ночь, осушил целую бутылку дешевой водки и засунул в нее свернутый трубочкой текст контракта. Бутылку он бросил в строительный котлован, а много лет спустя проснулся с температурой тридцать семь и пять — откладывать протест на потом было уже невозможно, только острие его было теперь нацелено в самого Хофнанга. И надолго.
ОТЕЦ АЛЕКСАНДАРА ВЗЯЛ НА ВООРУЖЕНИЕ НЕСКОЛЬКО МАКСИМ, ЗА КОТОРЫЕ И ДЕРЖАЛСЯ, КАК ПОРТНОЙ-САМОУЧКА ЗА ВЫКРОЙКУ: Если ты не способен плыть против течения, позволь течению нести тебя. Вот он и позволял: прямо из кровати. Активисты не воссылали поздним вечером любовные серенады в окна третьего этажа, нет и нет, они просто доставили однозначное приглашение на очередное мероприятие международного форума студентов, который как раз происходит в столице. Нужна вся бригада. Васко Луксов принялся, ворча, натягивать ботинки. В столицу съехались прогрессивные руководители студенчества со всего света. На лестнице перегорела лампочка. Васко ощупью, придерживаясь за стену, спускался вниз по ступеням, осторожно переставлял ноги под выкрики активистов, которые призывали его поторапливаться. Он оказался не единственным из тех, кого им полагалось привести с собой. Дело было спешное: на первых же мероприятиях форума, к несчастью, выяснилось, что некоторые из гостей приехали, чтобы дискутировать. А этому намерению следовало воспрепятствовать. Ибо хотя дискуссию не без умысла назначили лишь на после полуночи и тем самым можно было не опасаться большого количества слушателей, зал предстояло заполнить плавником, чтобы перекрыть поток речей, льющихся с трибуны.
Актовый зал университета оказался набит битком. На повестке дня была дискуссия с участием выдающихся смутьянов из Франции, Италии и Латинской Америки. Когда Васко переступил порог зала с другими ребятами из своей группы, он угодил под проливной дождь оглушительных восторгов. Созваные аборигены топали ногами, скрипели стульями, горланили: «Браво! Брависсимо!» Зарубежные ораторы с удивлением наблюдали эту картину. Поначалу они ошибочно возомнили, будто слава «битлов» бунтующего студенчества предварила их приезд, а потому пытались утихомирить эту выдаваемую авансом какофонию восторгов. Но ни призывные ладони, ни благодарные поклоны, ни голос на пределе нисколько не снизили уровень шума. И покуда улыбки и воздетые руки становились жертвой усталости, в головы гостей закралось подозрение: а не означает ли столь бурное проявление симпатии, что их охотно выслушают… если они будут молчать. Выбившись из сил, они дали слово председателю и его клике, и теперь это слово было слышно над всеми головами до самых дальних проходов. После капитуляции внимание публики пошло на убыль.
Васко Луксов закрыл глаза, вокруг балагурили, кто-то читал, кто-то шепотком заводил разговоры с зарубежными гостями. Васко задремал. При виде укрощенных слушателей один из членов французской делегации решил примерно час спустя все-таки подкинуть в зал провоцирующую мысль. И ему даже удалось беспрепятственно сформулировать несколько фраз, которые хоть и были слегка обезврежены синхронным переводчиком, однако могли вызвать тяжелые последствия среди тех, кто знает французский. Но тогда от краев зала к центру начался топот. Сосед крепко толкнул Васко под ребро, Васко услышал, как тот шипит: «Топай!» — и ноги его чисто автоматически повиновались приказу. Он услышал крики, он подхватил их: «Ло-ко-мо-тив»! «Ло-ко-мо-тив»! — теперь оставалось только провести заключительную атаку, как в прошлую субботу, пусть сровняют с землей эту деревенщину из «Трактора», победный гол будет вот-вот забит… «Ло-ко-мо-тив»! Люди вокруг него вскакивали с мест, одиннадцатиметровый, надо свистеть, он выпрямился, хоть и с трудом, чтобы лучше видеть поле, интересно, что он прозевал, неужели судья опять не назначил одиннадцатиметровый? Свинство какое, он ведь только и хочет, чтобы Армейский клуб стал чемпионом. Васко огляделся по сторонам и увидел в конце своего ряда их бригадира, распростертые ладони которого, казалось, загребает воздух. А бригадир здесь чего делает? Он ведь только борьбой интересуется. Куда это он попал? Слишком много людей на него смотрит. Нет, что-то здесь не так, он должен срочно проснуться. Он услышал пение, а песня была ему знакома, но что это за песня? Что за мелодия? Это ведь совсем не боевые выкрики, это нечто более официальное. Не «Интернационал» же. Что-то другое. Тогда «Марсельеза»? Да-да, сомнений нет, это «Марсельеза», а сам он находится не на стадионе, этому фальшивому многоголосому пению, этим громовым раскатам на стадионе не место. Тогда почему же люди поют «Марсельезу»? Все равно почему, надо подтягивать. Сердце Васко затрепетало всеми клапанами. Если ты не способен плыть против течения, позволь течению нести тебя.
Но была одна мысль, не дававшая ему покоя по дороге домой улицами ночного города, когда трамваи давно уже перестали ходить. Как же ему покинуть этот поток, как выбраться на берег? Надо сидеть спокойно, самому определять собственный ритм, жить собственной жизнью… идти было нелегко, шаги затрудняла пакость у него под ногами, у подножья новых домов гордо и без ложных сантиментов, втоптанная в землю. Нам бояться нечего, утверждали дома, и, поскольку сами не верили своим словам, росли вширь и вглубь, жесты их делались все более угрожающими, и они бросали поперек улицы очистительные тени… а пыль улетела прочь вместе с попытками бунта. Как слоны, подумал Васко, и эта мысль слегка его подбодрила, слоны ведь тоже способны испытывать страх. Перед мышами, например, и чем больше слон, тем мельче мышь, которая повергает его в панику. Своим писком — пи-пи-пи. Васко выпятил нос и губы, чтобы получилась мышиная мордочка, голову наклонил вперед, пи-пи, и помчался к стене ближайшего строительного чудовища. Пи-пи, вы меня боитесь. Перебежал на другую сторону улицы, сгорбясь и выставив голову вперед, попискивая, как знать, вдруг дома испугаются, затопают прочь, обратно к себе в Москву, а если они как следует разъярятся, они, может, втопчут в землю и весь Кремль. Вот было бы здорово. Васко остановился, выбившись из сил, и тотчас со всех сторон его обступила пакость, пакостная смесь из пакостных учений и наставлений.