Бои постепенно перемещались с окраин в центр города. Картина представлялась жуткая: дымились пожарища, на улицах лежали трупы защитников и горожан. Первой пала верхняя часть города, а окончательно немцы заполонили Смоленск к концу июля.
Когда в дверь забарабанили кулаками — электричество давно отключили, Дуня подумала, что пришли фашисты и их сейчас расстреляют, но в квартиру ворвался одноклассник Лёва Борисов, замызганный и похудевший. От быстрого бега у него сбивалось дыхание. Лёва попросил пить, жадно выдул два стакана подряд, а потом опасливо взглянул в глубину комнаты:
— Ты одна?
— С мамой. Она сейчас болеет.
— Понятно. — Лёва горячо зашептал: — Жаль, что нам всего по пятнадцать лет. Я в армию хотел, но не взяли. Ну ничего, можно и тут фашистюгам вредить, как думаешь?
Дуня молча кивнула.
Рубашка на груди Лёвы оттопыривалась. Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда сложенное полотнище красного знамени:
— Вот, в школе забрал. Нельзя врагу флаги оставлять. Возьми, спрячь куда-нибудь, а я побегу дальше, хочу оружие раздобыть. Пригодится.
Уже на следующий день по всему городу развесили объявления для населения о необходимости подчиняться приказам немецкой комендатуры. За неисполнение — кара вплоть до расстрела. Следующий указ предписывал в недельный срок зарегистрироваться на бирже труда. Уклоняющиеся объявлялись саботажниками и карались по законам военного времени. Оплатой за труд служили одна рейхсмарка в день и двести граммов хлеба.
Нахохлившийся серый город стал напоминать калеку на последнем издыхании. Люди старались одеваться как можно скромнее и серыми тенями шмыгать по улицам, опуская глаза в землю. Смотреть на немцев было страшно. Они не считали русских за людей и могли просто так избить или застрелить, вместо туалета использовали любую стену дома, причем делали это на глазах у всех, нисколько не стесняясь. По городу передавали слухи, что в деревне Александровка под Смоленском немцы убили всех цыган и тех местных, которые пытались защитить детей. Евреям приказали переселяться в гетто на окраине города, и люди обречённо шли по указанному адресу, таща за собой узлы со скарбом.
В те дни привычным состоянием для Дуни стал страх, от которого нигде не находилось защиты. Вместе со всеми она выходила на работу мести улицы, низко надвинув на глаза старушечий платок и воображая себя маленькой, немощной старушкой, лишь бы не обратили внимание немцы. Магазины не работали, продукты можно было раздобыть только на обмен. Но самый страшный удар нанесла Дуне мама. Позабыв про мигрень, мама сходила на биржу труда и вернулась оттуда оживлённая и успокоенная.
— Понимаешь, крошка, — радостно говорила мама, — немцы культурная нация, они любят искусство, театр. Их офицер поговорил со мной очень вежливо и предложил мне петь в офицерском клубе, а не мести улицы и разбирать завалы.
Дуня ужаснулась:
— Мама, ты что, будешь петь для немцев?
— Буду. А что такого? — Мама пожала плечами, как делала в одном спектакле, где играла передовую свинарку. — Надо же где-то зарабатывать. А если предлагают хорошее место и достойную плату, то отказываться глупо. Помяни моё слово, немцы скоро наведут порядок в городе, и мы будем жить в сто раз лучше, чем при Советах. Тебя ждёт прекрасное будущее. — Мама сладко вздохнула. — Мы увидим мир. Съездим в Берлин, в Париж, в Венецию. — Изящным жестом мама откинула назад гриву своих светлых волос с золотистым отливом. — Ах, Париж! Когда я представляю, сколько перед нами может открыться возможностей, то голова кружится. Ты не представляешь, как мне надело играть всяких дурочек в красных косынках и петь «Интернационал»!
Теперь по вечерам мама наряжалась, красила губы и уходила в клуб. В доме появились белый хлеб, сахар, масло, крупа, а Дуня возненавидела запах мужского одеколона и табака, которым пропахла мамина одежда. Соседи стали их чураться, искоса бросая презрительные взгляды. Одноклассница Марина, проходя мимо, коротко бросила: «Предательница!» Оставивший знамя Лёва больше не заглядывал. Выходя на улицу, Дуня чувствовала, как внутри неё от стыда дрожит каждая жилочка, и думала, что лучше жить со страхом, чем со стыдом, потому что стыд — это тот же страх, только очень мерзкий и липкий. Она совсем перестала разговаривать с мамой, а когда та гладила её по голове, сжималась в комок, словно мамина ладонь вместо ласки доставляла ей боль.
Вскоре в гости к маме стал захаживать лысый оберштурмбанфюрер Ганс Хайне- манн с толстыми сосисочными пальцами, покрытыми рыжим пушком. Он приносил с собой тушёнку, вино, конфеты, какой-то спрессованный немецкий хлеб в жестяной банке. Оберштурмбанфюрер кое-как говорил по-русски, мама с трудом по-немецки, поэтому они больше общались жестами и заливались смехом, когда удавалось понять друг друга. Хайнеманн раздобыл для Дуни освобождение от работы, и всё, что ей оставалось, это сидеть дома, читать книги и плакать.