Тётя Аня громко ахнула:
— Ну сквалыга Людка! Ну и сквалыга! По морде бы ей надавать этими туфлями, а чулок засунуть куда подальше!
Я подняла голову и посмотрела на Раю:
— А фотографии где? В ящике буфета лежал альбом с фотографиями. Там мои мама и бабушка. Где альбом? — С ощущением утраченной надежды я лихорадочно перебрала вещи. — Альбом! Такой серенький, размером с две ладони. Вы не могли его потерять. Там мама и бабушка… Единственные фотографии.
Я перетряхнула скатерть, зачем-то заглянула в свои туфли. Руки тряслись. Когда отстреливалась от фашистов, не тряслись, и когда под взрывами регулировала движение, стояла крепко, а тут словно пол закачался. Я резко развернулась к Рае:
— Иди поищи. Он должен быть в буфете. Хотя я сама поищу.
— Нету альбома, — плачущим голосом сказала Рая, и её губы затряслись. — Мы его сожгли на растопку. Не нарочно. Мама сказала, зачем нам всякий хлам. Ой. — Испуганно вздрогнув, она замолчала и невпопад добавила: — Я отдам вам ваше платье. Постираю и отдам.
— Можешь оставить его себе.
Платье, одежда, даже бальный наряд Золушки, о каком я когда-то мечтала, сейчас не имели ровным счётом никакого значения. Мама… бабуся. На миг мне показалось, что я потеряла их во второй раз.
Память резанули фотографии из альбома — маленькие, тёмные, с родными лицами, которые я больше никогда не увижу.
Под оглушительное молчание Раи и тёти Ани я встала и пошла на кухню.
Наш столик по-прежнему стоял у окна неподалёку от чёрного хода, покрытый клеёнкой в цветочек, купленной в хозмаге на Садовой улице перед самой войной. Странно устроен мир: мама не пережила блокаду, а копеечная клеёнка уцелела. Наш чайник, наша керосинка, на полу наш помятый бидончик под керосин. Я подумала, что с подобным чувством люди смотрят на руины своего дома после бомбёжки. Но война закончена, и надо жить дальше. Я взяла с полки мамину чашку «Двадцать лет Октябрю», кухонный ножик с деревянной ручкой (однажды мама порезала им палец. Я заплакала, а мама засмеялась), несколько ложек с вилками, две тарелки и маленькую алюминиевую кастрюльку, где мы с мамой кипятили молоко. Всё. Надо захлопнуть крышку сундука под названием «злость» и больше к нему не подходить. Прижимая к груди посуду, я вернулась в комнату тётя Ани. Рая по-прежнему стояла в дверях, цепляясь за косяк. Я прошла мимо неё, не замечая тоскливого взгляда побитой собаки. Может быть, она неплохая девушка, совестливая, но сейчас я не могла вытолкнуть из горла хотя бы пару примирительных слов.
Рая не виновата, что их семье выписали ордер на мою комнату, и не виновата в том, что меня признали погибшей. Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Странно — на фронте нервы были как стальные канаты, а в мирное время превратились в тонкие ниточки. И какой же я педагог, если не могу совладать с чувствами! Каждая, хоть маленькая победа над собой зажигает в душе искорку уверенности. Я подняла голову и посмотрела Рае в глаза:
— Я возьму только немного посуды. — Мой взгляд упал на кучу хлама, собранную её матерью. Стеклянная чернильница отсвечивала на солнце гранёным боком. Я взяла её и положила в кастрюльку. Теперь всё. Надо учиться уходить без сожаления, не оглядываясь назад.
Сегодня в воздухе дрожала мелкая морось, которая на тёплом тротуаре превращалась в мягкий молочный пар. Высверки солнца сквозь тучи набрасывали на дома серую жемчужную сеть, и город казался волшебным и невесомым призраком, нарисованным быстрой кистью дождя.
Говорят, что дождь приносит удачу. Она мне понадобится! Я потянула за дверную ручку, и тяжёлая дубовая дверь со скрипом пропустила меня в сумрачный вестибюль семилетней женской школы.
Школьная дверная ручка, отполированная сотнями тысяч прикосновений, вызвала в душе прилив нежности. Её касались тонкие пальчики первоклашек и крепкие пальцы мальчишек-подростков, уже тайком покуривавших табак. Дверная ручка хранит в себе память о школьных годах рабочих, сотен врачей, академиков, героев и даже преступников. Мы не обращаем внимания на предметы, кажущиеся обычными, а меж тем учебный год начинается именно с дверной ручки, открывающей путь во взрослую жизнь. Мысленно воспев в уме оду дверной ручке, я одёрнула гимнастёрку и поправила ремень, как перед армейским смотром. Лозунг «Вперёд к победе коммунизма» в голове мгновенно перефразировался во «Вперёд к победе над ошибками», имея в виду конечно же не себя, а своих будущих учеников, точнее, учениц, потому что в женской школе я ещё не работала: до войны школы были смешанными.