Он понимал смысл всех этих слов, потому что в космосе, кажется, время не имеет значения, и все воспоминания становятся воспоминаниями о молодости, и ты видишь все как будто впервые абсолютно чистым, незамутненным взглядом.
Я отмахнулся от этого ощущения.
— Теперь можно отпустить поручни! — сказал я.
Мы двигались по касательной, но приземлились идеально ровно, ни единой травинки не помяли.
Он отнял руку от поручня и вытер пот со лба.
— Ты — хороший пилот, сынок! — сказал он. — Ровнее некуда…
Я посмотрел на него.
— Ну… лучше бы выйти наружу и проверить повреждения. — решительно, почти грубо сказал я, указывая на шлюз. — Нам не понадобятся кислородные маски. Кислорода в атмосфере чуть больше нормы, но мы легко с этим справимся.
Я обратил внимание на его комплимент, но эти слова скорее смутили меня и сбили с толку. Зачем он заговорил о моей опытности? Конечно, я был хорошим пилотом. Разве я не пересек Галактику двадцать раз, ни разу не потеряв корабля? Я гордился своим послужным списком, но не видел причин хвастаться.
В космосе человеку необходимо сохранять чувство собственного достоинства, но его следует считать чем-то вроде яркой детали одежды, которую можно носить молча, без лишних пояснений.
— Ну, давайте начнем! — сказал я.
Мы вышли из вакуумного шлюза безоружными, имея при себе только некоторые необходимые инструменты и ожидая, что нас приветствует только ветер посреди пустынного леса.
Действительно, нас встретил вой. Но этот звук издавало некое существо, и порывистый ветер, который дул на открытом месте, издавал стон, почти столь же мучительный, как тот, который мы услышали.
Человек стоял на коленях на траве, он выл от гнева или от боли. На плече у него была большая и глубокая окровавленная рана, и он закатывал глаза и стучал по ране ладонями.
Меня не легко напугать, но зрелище оказалось настолько неожиданным, что я вздрогнул и отшатнулся.
Не стану говорить про старика. Он казался спокойным, когда стоял, глядя в мою сторону; в его глазах отразилось только удивление. Легкое, почти безмятежное удивление! Да, примерно так. В нем было что-то вечно детское, и я никогда не замечал ничего подобного ни в людях, ни в разумных зверях.
Среди звезд ничто не могло по-настоящему напугать его, поскольку он легко принимал все капризы природы, равно и лучшие, и худшие. Он мог принять даже мучительную боль и смерть — темную сторону очень яркой драгоценной монеты.
Раненый человек явно был дикарем. Он не носил одежды, и металлический браслет на его правой лодыжке звенел, когда он шевелился. Он был высок и крепко сложен; могучий дикий абориген, наделенный от природы разумом, который не предвещал ничего хорошего его врагам.
— Оставайся на месте, сынок! Я скоро вернусь!
Старик быстро нырнул обратно в вакуумный шлюз, оставив меня наедине с дикарем. Я посмотрел на тяжелый магнитный рывок, который держал в руке; во рту у меня стало сухо, как в пустыне.
Мне привиделось — вот я бросаюсь в атаку и обрушиваю тяжелое и тупое орудие на череп одного из своих собратьев.
Это видение вызвало у меня отвращение. Бедняга сходил с ума от боли, а в моем представлении дикарь имел моральное право слепо сражаться со всем, что угрожало его безопасности. В его представлении я был враждебным чужаком с неба.
Да ведь я стал бы каким-то убийцей, даже если бы он напал на меня! О, конечно, я очень раним и даже горжусь этим. Музей Ларкина не ожидал, что я стану дикарем-колонизатором. Все, чего они хотели — это отчеты, археологические, антропологические, лингвистические, ради славы науки.
Когда я был ребенком, сущим мальком, мой папа часто говорил, что солдат науки отступает на двадцать ступеней вниз по лестнице, когда он проливает кровь; и я никогда не сомневался в том, что остаюсь верным сыном своего отца.
— Он что-нибудь говорил? — спросил старик, высовываясь из шлюза с невероятным рвением; под мышкой он держал лингвоанализатор и длинный рулон ленты-переводчика.
Он начал заправлять ленту в анализатор, не дожидаясь моего ответа; на лице у него выразилось поистине беспредельное восхищение.
— Мы заставим его заговорить! Он что-то скажет, а затем мы проиграем запись!
Старик редко ошибается. Но на сей раз он ошибся. Очевидно, раненый абориген не хотел, чтобы металлическая коробка переводила его мысли на язык чужаков с неба.
Он стоял, буравя нас взглядом на протяжении нескольких секунд; в его глазах отражались эмоции столь же древние, как сами люди.