Итак, что же, пропагандируется полная распущенность и своеволие? Ни твердой государственной власти, выступающей в качестве организующей и обязывающей силы, ни устойчивой морали, ни чувства долга, установками этой морали обусловленного? Жаботинский прекрасно осознавал, насколько нереалистичным и даже разрушительным может оказаться подобное мировоззрение в условиях современной ему эпохи. Он вовсе не закрывал глаза на то, какова на самом деле окружающая действительность, и в своей практической деятельности исходил из реального устройства мира, даже если оно вступало в вопиющее противоречие с его фундаментальными социофилософскими установками. Но одновременно он ощущал себя гражданином мира завтрашнего дня, надеясь и веря, что человек исполнит свое высокое предназначение и, поднимаясь в своем развитии все выше и выше, достигнет, наконец, такого уровня, на котором сможет создать подлинно достойное общество, никак не стесняющее свободный человеческий дух.
Жаботинский убежден, что в его «анархическом царстве», построенном на принципе максимальной свободы, не возникнет такого положения, когда никто не будет ни с кем считаться. Каждый индивидуум будет совершенно суверенным и ни от кого не зависящим царем, но царь этот, по свободному выбору, согласится употреблять свою абсолютную власть только на благо общества. Таким образом, считает Жаботинский, будет достигнуто нечто вроде негласного общественного договора между несколькими миллиардами равных по своему достоинству монархов.
В некотором смысле, конечно, вся идея «добровольного договора» — не что иное, как фикция, так как на самом деле этому нет никакой разумной альтернативы. Без него каждый постоянно вторгался бы в сферу другого, нарушал суверенитет, что довольно скоро привело бы к всеобщему концу. Значит, можно сказать, что «миллиарды царей и королей» не принимали никакого «свободного решения», а просто подчинились неизбежному — для того, чтобы выжить.
Однако, считает Жаботинский, именно привязанность к такого рода возвышенным «фикциям» и отличает человека от обезьяны и служит основой для всякого нравственного прогресса. Он пишет:
Главное, чтобы «фикция» служила достижению нравственной цели, то есть, чтобы она признавала за человеком достоинство свободного царя, не подчиняющегося никакому давлению извне, но всегда поступающему согласно своему личному и независимому выбору... О «дисциплине» здесь можно говорить только в смысле самодисциплины.
Итак, свободный индивидуум принимает на себя только те обязательства, которые вытекают из его собственного, личного осознания ситуации. Такая установка должна быть положена в основу не только разумного представления о партийной дисциплине (партии ведь изначально строятся на добровольных началах), но и представления о сознательной государственной дисциплине. От имени этой «фикции», которая на самом-то деле реальней любой «реальности», мы должны провозгласить, что, когда говорится о подчинении законам государства, речь идет о таком подчинении, которое есть выражение свободной воли и согласия отдельного гражданина без всякого внешнего принуждения.
Нетрудно видеть, что концепция эта по самой своей сути антитоталитарна. Государственное устройство как таковое представляет собой образование противоестественное — не обязательно, впрочем, в отрицательном смысле слова. Точно так же противоестественны, скажем, стрижка волос, подравнивание ногтей или теория Мальтуса. Что делать, ко всем этим слегка противоестественным вещам все равно приходится прибегать, но главное тут — не перебарщивать. Поэтому наиболее разумным, нормальным и удобным для многочисленных царей-индивидуумов строем является «минимальное государство», то есть такой механизм управления, который приводится в действие лишь в самых необходимых случаях.
Сфера свободного самовыражения добровольно ограничивается самими членами общества только там, где без этого действительно никак не обойтись. Например, в природе существует феномен непроницаемости одних тел для других, от которого никуда не денешься и в обществе: два разных индивидуума не могут одновременно сидеть на одном и том же стуле. А вот в области идей уже нет никакого основания для ограничения свободы самовыражения, ибо это как раз та сфера, где феномен непроницаемости не наблюдается: сказанное мною «да» никоим образом не лишает вас возможности твердо заявить «нет».
Разумеется, при определении в каждой конкретной ситуации, в чем именно состоит этот желанный «минимум» вмешательства государства в дела индивидуума, приходится проявлять изрядную гибкость. Во время войны или кризиса (экономического или политического) неизбежно возникает необходимость временно расширить полномочия властей. Но подчеркиваю: временно. Точно так же и больной предает себя во власть врача не «вообще», а на время болезни — не больше! Если говорить про «вообще», то инстинктивным идеалом человека является, конечно, спокойная и безмятежная анархия или, как называли ее греки, панбасилия, что в переводе, кстати, означает «власть всех царей». Но идеал этот пока неосуществим, и потому следует на данном этапе признать наилучшей демократическую форму правления как наиболее близкую к нему.
Мы видим, что для Жаботинского смысл демократии раскрывается в контексте его индивидуалистической теории общества. Конечно, основная внешняя функция демократии состоит в проведении в жизнь решений, угодных большинству населения, но ее подлинная, сокровенная сущность, по Жаботинскому, состоит именно в защите интересов меньшинства, состоящего из индивидуумов:
Человеческая личность — это самое возвышенное из имеющихся в нашем языке понятий, индивидуум есть наивысшая ценность, он — подлинный венец творения, стоящий на высшей ступеньке природной иерархии. Именно индивидуум был, согласно Библии, создан «по образу и подобию Божию».
Вопрос о месте и роли отдельной личности является сегодня пунктом серьезнейших разногласий. Речь идет не просто о разных мнениях, но, по существу, о принципиально различных мировоззрениях, я бы даже сказал, о разных религиях, со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая нетерпимость ко взглядам другого и фанатизм.
Одно из распространенных ныне мировоззрений зародилось еще в 17-м веке среди определенной части европейских философов. Они видели в обществе прежде всего сложный механизм, в котором человеку — этому венцу творения! — отведена роль незначительной частицы колоссального целого. Многие положения этой концепции унаследованы современными доктринами коммунистического и фашистского толка, где человек является лишь винтиком в государственной машине, которой он обязан служить и поклоняться.
Как не вспомнить тут африканских термитов. У этих крошечных существ чрезвычайно развита технология материального производства — по сравнению с ними мы, люди, выглядим просто отсталыми. Какие великолепные сооружения возводят термиты! И это при том, что, как показали проведенные исследования, у них нет ни глаз, ни ушей. Зато они усердно трудятся, полностью подчиняясь приказам своей царицы. А стоит ей только пожелать, и от всего этого «органического механизма» вмиг ничего не останется.
Но мы-то наследники совершенно другой традиции, утверждающей, что началом всего является отдельная человеческая личность и что именно она была создана Богом при творении мира. Потому государство должно служить интересам индивидуума, а не наоборот. Именно наша еврейская традиция является носительницей принципиальной установки о высшей ценности каждого человека. Индивидуум в состоянии развить в себе самые возвышенные качества, и нет такой ступени совершенства, на которую он не смог бы подняться. Лишь бессмертие недоступно ему, оставаясь уделом Всевышнего. И не забудем, что именно Тора сохранила для человечества рассказ о борьбе человека с Богом, борьбе, из которой человек вышел победителем («...ибо боролся ты с Богом... и превозмог», Быт. 32:29).