Выпустив эту отравленную стрелу, Мирабо умолк; спор вспыхнул с новой силой. «Бойся данайцев, дары приносящих», — процитировал Лалли-Толлендаль, «самый толстый из чувствительных людей», и посоветовал принять план Неккера, но не в редакции Мирабо. Выступив в свою очередь, д’Эпремениль и Ламет внесли еще бо́льшую сумятицу.
С видом господина, Мирабо поднялся и заговорил в четвертый раз за день, дав себя увлечь порыву красноречия. Жермена де Сталь, присутствовавшая на заседании, постигла гениальность врага своего отца[43] и признала, что в тот день его сила оказывала «чудесное» действие.
— Позвольте мне ответить, — гремел Мирабо, — разве министр не сказал, что промедление усугубляет положение, что один день, один час, один миг могут сделать опасность смертельной? Мы боимся чрезмерных жертв, опасаемся налога, но что такое банкротство, если не самый жестокий, самый несправедливый, самый ужасный из налогов? Друзья мои, послушайте меня: два века грабежа и разбоя разверзли страшную пропасть, которую предстоит заполнить; ну что ж! Вот список самых богатых французских собственников; выбирайте самых богатых, чтобы принести в жертву меньше граждан; но выбирайте, ведь нужно, чтобы малое число пострадало во имя спасения основной массы народа!.. Разве вы не видите, что, объявив о банкротстве государства или, что еще ужаснее, сделав его неизбежным, умалчивая о нем, вы запятнаете себя в тысячу раз более преступным деянием, безвозмездно преступным?.. Вы думаете, что если вам будет нечем заплатить, то вы уже не должны? Вы думаете, что тысячи жертв предоставят вам наслаждаться вашим преступлением? Уверены ли вы, что столько людей, лишенных хлеба, позволят вам спокойно вкушать блюда, ни числом, ни изысканностью которых вы не пожелали поступиться?.. Значит, отдать часть своего дохода, чтобы спасти все, что имеешь, — великодушно? Я говорю о самом грубом вашем интересе… Голосуйте же, голосуйте, потому что мы в ответе за всякое промедление… Вокруг нас нет ни Катилины, ни опасностей, ни бунтовщиков, ни Рима. Но сегодня здесь банкротство, уродливое банкротство; оно грозит пожрать вашу собственность, вашу честь… а вы рассуждаете!
Околдованные, побежденные, исполненные воодушевления депутаты Национального собрания вскочили на ноги — все как один. Раздались аплодисменты, потом депутаты единогласно проголосовали за предложение: «заслушав доклад финансового комитета, Национальное собрание, учитывая чрезвычайную ситуацию, с доверием принимает план первого министра».
«Вот чертяка, талант!» — пробурчал граф де Рошешуар, депутат от дворянства, немного стыдясь того, что позволил себя увлечь, тогда как актер Моле, звезда театра «Комеди Франсез», подошел к Мирабо во главе делегации патриотов и убежденно ему сказал:
— Ах, господин граф, что за речь! И с каким выражением вы ее произнесли! Боже мой, как же вы ошиблись с призванием!
В этом жестоком изобличении была сермяжная правда, ибо, нарисовав живописную картину людского несчастья, избичевав нераскаявшихся жуиров, Мирабо под руку со своим молодым другом, журналистом Камилем Демуленом, отправился ужинать. Тот потом написал своему отцу: «После заседания Мирабо отправился ужинать в великолепной компании; мы с его любовницей пили чудесные вина. Я чувствую, что его чересчур изысканный и обильный стол меня развращает». Демулен принадлежал к той части юношества, которая смешивала эру Революции с эрой добродетели и удивлялась, находя в Мирабо все пороки, в каких обвиняли аристократию.
Намного тоньше суждение Гёте: «Французы смотрят на Мирабо как на своего Геракла, и они совершенно правы». Словно сказочный герой, граф де Мирабо познал и порок, и добродетель; но будучи слишком велик, чтобы удовлетвориться чем-то одним, выбрал и то и другое, и в его могучей личности порок и добродетель смешались так, что стали неотделимы. Можно даже сказать, что личные пороки были для него лишь разрядкой, которой требовали политические добродетели…
Глава вторая
ПОВОРОТ СУДЬБЫ (ОКТЯБРЬ 1789 — МАРТ 1790)
У нас в одну и ту же четверть часа можно узреть героизм свободы и идолопоклонство рабства.