Ланжюинэ подытожил: «Таким образом, если предложение Мирабо будет принято, следует дополнить его такой поправкой: „В течение всего срока действия Собрания и в течение последующих трех лет депутаты не могут получать от исполнительной власти поста, пенсии и продвижения по службе“».
Это выступление вызвало бурные аплодисменты. Блен, один из оппонентов Мирабо, заметил, что добрые слуги государства могут заслужить вознаграждение, и предложил свести поправку Ланжюинэ к следующему:
«Ни один депутат не может состоять в правительстве во все время нынешней сессии».
Раздались крики одобрения: «Браво! Так и нужно! Голосовать!..»
Тогда Мирабо попросил слова, чтобы выступить по поводу этого предложения; он уже знал, что проиграл партию. Как и в 1783 году, во время бракоразводного процесса в Эксе, он, узнав, что осужден, довел ситуацию до абсурда. Он умел великолепно отстаивать гиблое дело. Нужно хотя бы сохранить лицо, если в очередной раз зависть и ненависть посредственностей преградили ему дорогу.
— Я не могу поверить, будто автор предложения серьезно хочет постановить, что в элите нации не может быть хорошего министра, что доверие, оказанное нацией гражданину, должно исключить для него доверие монарха, что, объявляя всех граждан равно способными к исполнению всех должностей, без всякого иного различия, кроме их добродетелей и талантов, следует исключить из этой способности и равноправия тысячу двести депутатов, избранных великим народом. Нет, господа, я не верю, что такова цель предложения, потому что не в моей власти уверовать в нелепость.
Уточнив цель своей атаки, он закончил великолепным ораторским приемом:
— Господа, в Собрании есть только два человека, которые могут являться объектом этой поправки. Остальные предоставили достаточно доказательств свободы, мужества и государственного ума, чтобы успокоить почтенного депутата; но есть два члена, о которых мы с ним можем говорить с большей свободой, поскольку их исключение зависит от него и от меня, и наверняка его проект нацелен только на одного из них. Кто эти люди? Вы уже угадали, господа: это «автор» поправки и я. Я назвал первым «автора» поправки, поскольку возможно, что его стеснительность или нетвердое мужество опасались великих знаков доверия и он решил доставить себе способ отвергнуть их, заставив принять исключение для всех. Затем я назвал самого себя, потому что слухи, распространившиеся в народе по моему поводу, вызвали опасение у одних и, возможно, дали надежду другим; весьма вероятно, что «автор» поправки поверил этим слухам, еще более возможно, что у него сложилось обо мне мнение, которое есть у меня самого, а потому я не удивлен, что он считает меня неспособным исполнять должность, которую я считаю далеко превосходящей если не мое усердие или смелость, то мои познания и таланты. Так вот, господа, какую поправку я предлагаю: ограничить требуемое исключение господином де Мирабо, депутатом общин от сенешальства города Экс. Я был бы счастлив, если бы ценой своего исключения мог сохранить надежду увидеть нескольких членов Национального собрания, к коим я испытываю полное доверие и уважение, в роли близких советников нации и короля.
Это был крик души гения. Национальное собрание не нашлось, что ответить.
Поправку Ланжюинэ в редакции Блена приняли большинством голосов. Политическая карьера Мирабо была сломана…
Политическая карьера была сломана, но Мирабо еще об этом не подозревал: ему было сорок лет, и он сознавал свой гений; он решил, что просто наткнулся на препятствие, а не свалился в пропасть. Разве у него в запасе нет долгих лет, чтобы взять реванш?
Однако нанесенный ему удар вызвал боль и отвращение. «Не говори мне об этих глупых ненавистниках, слишком глупых, если не жестоких, — сказал он в тот же вечер своей сестре дю Сайян, — и сердись на них не из-за меня, а только из-за блага государства и Революции, которого они не понимают».
Слова великого государственного деятеля! Граф де Мирабо знал, что, ударив по нему, нанесли удар Франции: проигранное сражение не заставило его отказаться от возможной победы в войне.
«Что делать? Именно вы, дорогой граф, должны наметить для меня план кампании», — писал он Ламарку три дня спустя. И Мовийону: «Не скажу, что Собрание не обошлось со мной немного сурово; но если бы Вы знали, в скольких смыслах правительство и все зародыши партий настраивали его против меня; если бы Вы знали, сколько подкупа, интриг и клеветы привнесли туда министры, аристократия и духовенство, Вы бы менее удивлялись. Увы, мой друг, Вы правы. Много тщеславия и мало любви к славе — нам следует менять национальный менталитет…»