О том, как началась эта встреча, королева якобы рассказала госпоже Кампан; свидетельство последней особенно сомнительно, и маловероятно, чтобы при столь напряженных обстоятельствах Мария-Антуанетта почувствовала необходимость сообщить своей камеристке о разговоре с Мирабо.
Так отнесемся же к Истории с уважением и не станем пытаться воспроизвести в подробностях разговор, о котором ничего не известно; дадим лучше слово воображению или просто здравому смыслу.
Не прошло и трех месяцев с того дня, когда Мария-Антуанетта спросила Ламарка, не является ли Мирабо истинным организатором октябрьских событий; теперь она стала доверять ему настолько, что встретилась с ним наедине, несмотря на огромный политический риск подобного свидания.
Так что вполне вероятно, что королева могла сказать гостю:
— Сударь, даже когда я считала вас своим врагом, я всегда видела различие между вами и прочими.
Также вероятно, что в конце встречи Мирабо попросил, склонившись перед государыней:
— Мадам, когда ваша августейшая мать удостаивала одного из своих подданных чести говорить с нею, она никогда не отпускала его, не дав поцеловать своей руки.
Почему бы королеве отказать в этом человеку, который хотел ее защищать? И разве не в характере Мирабо было, коснувшись губами королевской руки, прошептать с отнюдь не наигранным волнением:
— Мадам, монархия спасена!
Всё это выдержано в том же тоне, что и «записки для двора». Поэтому, вернувшись к кабриолету, где его дожидался племянник, Мирабо вполне мог сказать дю Сайяну:
— Она, конечно, королева, аристократка, но она поистине несчастна, и я ее спасу.
Менее чем через год, после возвращения из Варенна, Барнав скажет то же самое; а достойный доверия Ламарк сообщает, что после встречи в Сен-Клу Мирабо ему сказал:
— Ничто меня не остановит, я скорее погибну, чем не сдержу своих обещаний.
Похоже на истину…
В самый день встречи в Сен-Клу Мирабо передал Ламарку восьмую записку: в ней он старался доказать, что революция не так сильно ослабила королевскую власть, как считали при дворе; абсолютная власть в законодательном плане всегда была мифом; в плане налогов монархия всегда была связана привилегированными сословиями и парламентом. Сегодня был сделан большой шаг вперед; признав ответственность министров, Национальное собрание отдало должное порядочности короля. С той единственной оговоркой, что до созыва Генеральных штатов король управлял бесконтрольно; передать собранию административные полномочия значило отречься от власти: «Управлять значит править; править значит царствовать; этим всё сказано. Разве не важно оказаться без парламентов, без автономных провинций, без церковных властей, без привилегированных сословий, без дворянства? Мысль о единственном классе граждан понравилась бы Ришелье; хотя внешнее равенство подходит для свободы, оно упрощает вершение власти».
Однако, несмотря на этот оптимистический вывод, Мирабо впервые со времени плана бегства короля 15 октября 1789 года видел вероятность гражданской войны. Чтобы ее избежать, нужно провести выборы, избрать умелых министров, приблизить к себе влиятельных депутатов и людей, применять щедроты и приманки королевской власти. По данному поводу Мирабо выступал за увеличение цивильного листа: он потребовал выделить 36 миллионов на содержание короля; Национальное собрание предоставило только 25, но и это уже давало престолу огромное могущество. Отныне король на законном основании располагал кредитами, которые приписывал себе «по своему усмотрению» до созыва Генеральных штатов; теоретически у него была гарантия того, что налоги на покрытие расходов двора всегда будут утверждены.
На взгляд Мирабо, это была значительная сила; он так этим дорожил, что ради принятия своего проекта даже проголосовал за предложение Матье де Монморанси об отмене дворянских титулов, хотя и с большой неохотой. «Назвав меня Рикети, Европу вывели из равновесия на три дня», — писал он. Вернувшись домой после голосования, Мирабо сказал своему лакею: «Если ты позабудешь назвать меня „господин граф“, я сломаю свою трость о твою спину». Если этот анекдот грешит в деталях, он все же верен по своему духу.
Аристократ в душе, парвеню в манерах, Мирабо жаждал почестей, особенно с тех пор, как он стал располагать денежными средствами; прежде всего ему хотелось быть избранным председателем Национального собрания на те две недели, в течение которых будут отмечать праздник Федерации.
К несчастью, встреча в Сен-Клу не была сохранена в полнейшей тайне, как было условлено. Уже 5 июля монсеньор де Фонтанж писал: «О субботней поездке распространяются кое-какие слухи; похоже, это просто болтовня».