Кстати, одного результата достичь удалось: беспорядок усилился. Теперь, когда на декрете стояла подпись короля, французские священнослужители были обязаны принести гражданскую присягу в течение недели. Следовало ожидать серьезных трудностей; в Париже на стенах тайно расклеивали листовки, яростно восстанавливающие общественность против священников — «нарушителей общественного порядка».
1 января 1791 года Мирабо поднялся на трибуну и произнес речь в духе терпимости, осуждая эту листовку, которую он объявил «неконституционной». По его словам, вопрос ставился таким образом: «Не соблюдающими закон могут считаться лишь те священники, которые, не принеся присяги, захотят продолжать исполнять свои функции; если же они уйдут в отставку, разве можно считать их виновными?» Было заявлено, что «Собрание не посягнуло на духовность», и 4 января депутаты проголосовали за ряд мер, направленных на то, чтобы облегчить процедуру избрания епископов, кюре и викариев.
В этих примиряющих решениях плохо было одно: они шли против Плана; поэтому Ламарк довольно логично возразил в письме от 5 января 1791 года:
«Говорят, Вы вчера чудесно говорили в Собрании. Однако я думаю, что Вы лучше следовали бы предложенному Вами плану, если бы предоставили Собранию напороться на меч, что оно было готово сделать…»
Правда в том, что на 4 января было назначено принесение присяги; на это согласилось лишь незначительное меньшинство депутатов от духовенства — семь епископов (из них четыре, не имевших юрисдикции в своем приходе) и пятьдесят восемь кюре.
Опасаясь гораздо больших осложнений, чем он рассчитывал, Мирабо счел дипломатичным предложить отсрочку.
7 января Шарль де Ламет вызвал конфликт, обличив одного «мятежного» кюре; Мирабо вновь попросил слова и сделал акцент на беспорядках, которые возникнут из-за прекращения на длительный срок деятельности священнослужителей. Пораженное его аргументами Собрание поручило Комитету по делам церкви подготовить «обращение к французам» о гражданской Конституции; хотя Мирабо и не являлся членом комитета, составить обращение поручили ему.
Казалось, что он получил способ из тех, о которых говорил в своем Плане, чтобы дискредитировать Собрание и заставить его противоречить самому себе.
Истины ради следует признать, что эта попытка закончилась почти полным провалом: помимо богословских ошибок, в очередной раз вызванных советами аббата Ламуретта, Мирабо опять не устоял перед своими демагогическими наклонностями.
«Обращение» разводило в разные стороны светское и церковное; оно исключало возможность конкордата между духовной властью папы и светской властью, исполняемой народом.
Затем шел поразительный пассаж, направленный против епископов старого режима, около полусотни из которых находились в зале заседаний:
— Вы, порождение чудовищной несправедливости, призвавшей на первые посты в Церкви тех, кто прозябал в праздности и невежестве и безжалостно закрывал двери святилищ перед мудрой и трудолюбивой частью церковного сословия! Взгляните на этих прелатов и священников, которые внушают дух мятежа и ярости, этих пастырей, беспрестанно размышляющих над способами захватить власть над силами безопасности! Разве не видно, что у них те же цели, что и у нечестивцев, и что они полны решимости погубить христианство, лишь бы отомстить за себя, любой ценой вернуть себе свое место и вновь ввергнуть вас в рабство?
Волна возмущения пробежала по рядам, где сидели правые депутаты; аббат Мори с шумом покинул зал, увлекая за собой часть духовенства.
Конечно, если целью Плана было внести смуту в заседания, успех был полным; но, возможно, Ламарк с Монмореном не одобряли такие приемы.
Дальше пошло еще хуже: речь вдруг обратилась в проповедь. Приведя несколько цитат из Библии, Мирабо призвал добропорядочных священников принести присягу и, сравнив будущую Францию с той, какой она была еще несколько месяцев назад, заключил:
— Просвещенные христиане вопрошали, где же сокрылась священная религия их отцов, а истинной религии церкви там не было. Мы были нацией без родины, страной без правительства и церковью без своего лица и системы.