— Мой дорогой знаток прекрасных смертей, вы довольны?
Затем Мирабо изложил Ламарку, который не смог сдержать слез, свою последнюю волю. Тревожась о состоянии своих дел, но все же желая кое-что завещать, он хотел знать, уплатят ли его долги.
— У меня есть долги, — доверительно сказал он Фрошо, — и я не знаю их точного количества; величина моего состояния известна мне не лучше; однако у меня есть множество обязательств, важных для моей совести и дорогих моему сердцу.
Вероятно, пока Мирабо дремал, Фрошо передал эти слова Ламарку; тот ответил:
— Скажите ему, что, если его средств не хватит на уплату завещанного, я включу в свое завещание тех, кого он порекомендует мне как другу; пусть еще немного порадуется.
Мирабо попросил Ламарка и Фрошо быть его душеприказчиками. Когда спустилась ночь, Ламарк вышел, соблюдая всяческие предосторожности и унося ценные документы, которые должны были однажды открыть потомкам истинное лицо Мирабо.
Среди посетителей, толпившихся в прихожей, находился Лапорт, интендант цивильного листа; Ламарк шепнул ему на ухо, что Людовик XVI может быть спокоен, поскольку бумаги, интересующие Его Величество, находятся в надежном укрытии.
На соседнем стуле сидела старая дама с увядшим лицом; она томилась здесь долгие часы, напрасно требуя для себя права войти в спальню Мирабо. Эта старая дама, которую никто здесь не знал, — маркиза де Мирабо, урожденная Вассан, вдова Друга людей, родная мать умирающего. Она вдруг вынырнула из мрака и забвения, словно члены семейства Атридов, обладавшие привилегией появляться в самый драматический момент.
— Я сделала всё и готова сделать всё, чтобы спасти сына, ради которого я наделала долгов в несчастливые времена и до сих пор еще от них не освободилась.
Увы! Вот и всё объяснение запоздалому проявлению материнской нежности: маркиза де Мирабо явилась всего-навсего узнать, оплатят ли ей долговое обязательство, выписанное на имя сына!
В какой-то момент отвращение начинает переливаться через край. Сообщили ли Мирабо о нежданном визите матери? Мы знаем только, что старая маркиза прождала шесть часов кряду, и когда ее, наконец, прогнали из передней, она укрылась в сарае от моросящего дождя.
Мирабо было больше нечего сказать этой недостойной матери; он унаследовал от нее только гнилую кровь и любовь к порокам; за такое наследство нечего благодарить. Да и жизнь, которой он был обязан этой презренной женщине, вопреки ее воле, он вскоре должен был потерять. Мирабо не верил в загробную жизнь; он был уверен, что со смертью всё закончится.
Ища последних радостей, на которые его жизнь была столь скупа, он обратился к друзьям.
Когда Ламарк вышел, к больному приблизился Фрошо, поправил подушки, приподнял тяжелую голову.
— Хотел бы я оставить тебе ее в наследство, — грустно сказал Мирабо.
В этот момент в комнату вошел Кабанис.
— Когда моя судьба прояснится?
— В субботу утром.
Мирабо взял врача за руку.
— Друг мой, — сказал он ему. — ты великий врач, но есть врач посильнее тебя, повелитель всё сметающего ветра, всепроникающей воды, всеоживляющего и всепожирающего огня.
За неимением Верховного существа, в которого он тоже не верил, Кабанис позвал на консилиум одного из коллег, доктора Пети. Мирабо не захотел его принять; оба врача долго разговаривали в гостиной. Они сошлись лишь в своем бессилии поставить диагноз и в качестве временного решения назвали злокачественную перемежающуюся лихорадку; согласились они и в том, чтобы прописать больному хинин. Это лекарство, только что вошедшее в моду, было довольно трудно достать; когда в Париже узнали, что оно требуется Мирабо, его стали приносить отовсюду.
— Ах, — сказал Мирабо, узнав об этом, — столь добрый народ достоин того, чтобы посвятить себя служению ему; для меня было славой отдать ему целую жизнь; я чувствую, что мне приятно умирать среди него.
Несмотря на хинин, ночь с 31 марта на 1 апреля прошла очень тяжело; рано утром Кабанис вновь поставил банки и горчичники. Мирабо спокойно сказал:
— Вы были правы, мой друг: моя жизнь закончится завтра утром, я это чувствую.
Тогда, по настоянию Кабаниса, он согласился пустить к себе доктора Пети. Тот долго обследовал знаменитого умирающего. Его пульс почти не прощупывался, руки были ледяные; он задыхался и снова начинал страдать от пронзительных болей.