— Лекарство сейчас будет, — успокоил его Ламарк, — мы все видели, как его выписали.
Мирабо снова изогнулся; потряс кулаком и прошептал:
— Ах, доктора, доктора!
Пристально глядя на Кабаниса, он просил его:
— Разве вы не мой врач и друг? Разве вы не обещали избавить меня от этой пытки? Вы что, хотите, чтобы я умер, сожалея о том, что доверился вам?
Кабанис притворился бесстрастным; лекарства всё не было, что избавляло от необходимости решать трудную проблему — обрывать ли жизнь умирающего.
Мирабо, находившийся в сознании, снова протянул руку за пером, потом жестом попрощался с присутствующими. Последняя судорога сотрясла его и опрокинула на правый бок; его глаза расширились, словно увидев нечто невыразимое…
Подошедший доктор Пети наклонился над ним; закрыв Мирабо глаза, он просто сказал:
— Отмучился.
Это случилось в субботу 2 апреля 1791 года, в половине девятого утра…
«Для народа день чьей-нибудь смерти — всегда великий день», — этим скептическим афоризмом умирающий Мирабо встретил Талейрана; прошло не более суток, и его слова подтвердились.
«Народ, заполнявший улицу вокруг его дома, зная, что половина его тела оледенела от смерти, все же никак не мог привыкнуть к мысли о том, что Мирабо смертен», — писал Камилл Демулен, проницательный наблюдатель.
Народу казалось, что он лишился своего единственного защитника; поэтому, возмутившись против несправедливости судьбы, народ решил найти виновных. Слух об отравлении был окончательно утвержден плакатами, которые уже в воскресенье 3 апреля в одночасье покрыли стены парижских домов. Ламетов и Барнава публично обвиняли в смерти Мирабо, что могло бы навести историка на мысль о том, что вывешенные плакаты были своего рода исполнением Плана. Вероятно, это Талон или Семонвиль, но никак не суверенный народ, отнес их в набор к печатникам.
Придав направление общественной мысли, следовало навести ее на конкретный результат. Общественный обвинитель из первого округа отдал приказ о вскрытии; его провел хирург Лефевр под контролем Вик-д’Азира, одного из величайших врачей своего времени. Помимо посмертного проявления мужского начала, операция не выявила ничего, кроме общего воспаления внутренностей, гипертрофии почки и, выражаясь современным языком, огромного скопления холестерина в области сердца.
Таких последствий излишеств было вполне достаточно для объяснения смерти; но похоже, что предположение о яде тоже показалось врачам удовлетворительным; однако осторожный Вик-д’Азир призвал их к молчанию.
— Он не был отравлен, — заявил он, — он не мог быть отравлен, слышите, вы! Вы что, хотите, чтобы королю. Собранию и всем нам перерезали глотки?
Ламарк проводил его в Тюильри, и Вик-д’Азир сообщил королеве, что «протокол, составленный о состоянии кишок, равно применим к смерти, вызванной использованием как сильнодействующих лекарств, так и яда. Он также сказал, что медики были точны в своем отчете, но из осторожности лучше дать заключение о естественной смерти, поскольку в состоянии кризиса, который переживает Франция, невиновные в подобном преступлении могут стать жертвой общественной мести».
Таким образом, исходя из государственных интересов, в Истории было записано, что смерть Мирабо наступила естественным путем; следует предположить, что на этот счет существовали сомнения.
Мерси-Аржанто написал Ламарку: «Всё оборачивается против нас; с таким решительным невезением невозможно бороться».
Посол выразил мнение королевы; хотя она вовсе не любила Мирабо, она была потрясена и не скрывала своего сожаления.
Национальное собрание напыщенно встретило известие о его кончине.
— Мне предстоит исполнить тяжелое поручение, — сказал председатель. — Я должен сообщить о постигшей вас преждевременной утрате г-на Мирабо-старшего. Не стану напоминать о рукоплесканиях, коими вы воздавали должное его талантам; его заслуги превыше скорби и слез, которые мы проливаем на его могиле.
Тогда на трибуну поднялся Талейран.
— Господин де Мирабо посылал за мной, — сказал он. — Не буду говорить о волнении, испытанном мною под воздействием некоторых его речей. Я принес вам, как драгоценные осколки, последние слова, вырванные у огромной добычи, которой только что завладела смерть.
Затем бывший епископ Отенский зачитал речь о наследовании.
Барер попросил, чтобы все члены Собрания присутствовали на похоронах величайшего среди них.
— Мы все пойдем, все! — единодушно закричали депутаты.